Пригласили в один из любимых подкастов порассуждать про ставший уже классикой роман Зиновия Зиника «Русская служба» - о лицах, перемещенных в пространстве и их перспективах на долгое и счастливое дожитие.
https://nlo.media/catalog/slovesnost/russkaya-sluzhba-zinoviya-zinika-razgovor-s-zinaidoy-pronchenko/

Всем известный Александр Марков написал комментарий к моему стихотв. «К другу-стихотворцу» (попробую поместить его в комментарии).

Стихотворение Дениса Ларионова названо так же как дебют Пушкина: обращаясь к Кюхельбекеру, Пушкин доказывал, что само по себе поэтическое мастерство еще недостаточно для успеха: холодность стиха, вялость чувств, неумение сказать что-то новое — всё это грозит поэту позорным забвением. Пушкин впервые нашел особую тему: позорность самого подражательного языка, который сразу выставляет тебя перед публикой, когда сил для создания шедевра, то есть произведения мирового уровня, ты еще не набрался. Тема позора важна и для послания Дениса Ларионова: для него привычные ходы новейшей русской поэзии, такие как теоретическая чуткость («сношая теорию» и упоминание марксистского термина), удивление перед собственной телесностью, стилистически головокружительная метафоричность, сверхчувствительность («настойчивый свет»), документальная запись речи (что «завопил вбегающий») — всё это, перечисленное в двух строфах, позорно, потому что слишком осторожно в сравнении с тем, как надо говорить о происходящем.
Но неверно видеть в этом стихотворении только сверхкритику новейших поэтических стратегий — хотя опыт помянутого Пушкиным Ювенала, обличавшего одновременно этическую и эстетическую трусливость современников, тут тоже существен. Нужность событию, которой посвящена последняя строфа — это болевой шок. Именно так он выглядит, как невозможность даже вспомнить родной язык, как восприятие всего окружающего мира как мертвящего запаха, как и неспособность почувствовать себя перемещающимся с места на место — только горящая иссушающая боль движет тобой. Исследование болевого шока убедительно благодаря сохранению общего ритма стихотворения, это опыт, разделенный не только с собой, но и со всей поэзией. Ставить вслух диагнозы себе или надеяться на скорое облегчение от боли — не просто самонадеянно, но позорно; а заявить о своем шоке — это заявить, что тебе есть что сказать в поэзии.
Всё стихотворение взято в скобки: «Говори () про себя» — в обоих смыслах: неслышно и о себе. Пока говорим неслышно, мы можем воспроизводить штампы, даже молчаливо. Начав говорить о себе, после этого стихотворения мы уже не сможем не сказать о наших собственных болевых шоках.
#комментарий_Александра_Маркова

#стихи_девяностых_годов

Анна Горенко.

В. Тарасову

Ловил себя и был уличен
Будучи уличен шептал спокойно
Я согласен я плох и хорош я такой никакой говорящий ложь
С меня не возьмешь
Я бисексуален да и вообще никогда не хотел и меня никто
И конечно когда не ты меня бы ни было не за что

Я сам не знаю зачем сиял тебе нимфеей в телефонной трубке
Пневматическими цветами

Почему желая прослыть мирным
Стал подло покорным
И я раскрасил себя пометом белым и черным
Незаметно у твоей парадной стоял сам себя два с половиной часа выжидал
Успел похавать пирожных
Рядом мент наркоман и двойной агент все красивее нас
Да не был я вовсе женщиной но видел не раз
Правда видел не раз
Хочешь я стану как эта тетя
Ради тебя сейчас?
А я ворую слова они липнут ко мне
Как рахат-лукум лукавы к рукам
Я как турецкий мальчик плоско ложусь на дне в парy парилен в крови в порошке ислам.
(Убедись у меня на каждой руке как у Сына Божьего – срам)

Я вымогатель и мародер PhD моральных наук
Я шантажирую сам себя тем что если а вдруг
Я юродив циничен мертв
Я обменяю душу на восемнадцать глаз
Вот я загляну тебе в рот
И – съем словарный запас

И что бы ни было, знаешь, я – жадно и зло,
А ведь раньше нежно умел,
Прежде бы тело само легло
Но я любил и не смел
Я прекрасных слов не жалел ковал я увидел тысячу снов
Я на боку углем рисовал сам на себе любовь.

Я успел привыкнуть жить не боясь света и темноты
Теперь ты прав я уже никто, по крайней мере не ты.

#стихи_девяностых_годов

Умопомрачительная композиция Леонида Десятникова в исполнении Ольги Дзусовой, закрывающая культовый фильм об означенном времени - "Москва" Александра Зельдовича, история создания которого затянулась на десятилетие и обросла легендами (роль второго плана вроде бы должен был играть Аркадий Драгомощенко, но его сменил театральный корифей Виктор Гвоздицкий). Угловато декадентская драма о хозяйствующих субъектах, ошалевших от бешеных денег и безнаказанности, а также тех, кто отчаянно не вписывается в "новое время", оплакивая свою блестящую юность в семидесятые и тд. Всех, в общем, ожидает одна ночь. Интересно, как этот фильм смотрится сегодня, на новом историческом витке...

https://www.youtube.com/watch?v=bBaIEapbI9o

Плоды трудов, т.ск. Нонфигшн.

Сегодня в 18:00 по CET на площадке Метажурнала состоится zoom-презентация моего сборника "Близость"

Метажурнал приглашает принять участие в Zoom-презентации поэтической книги Дениса Ларионова "Близость" (изд. Порядок слов, 2024).
Презентация пройдёт в субботу 7 декабря в 20:00 по Москве.
В мероприятии примут участие Никита Сунгатов (автор предисловия) , Александр Марков, Елизавета Хереш, Юлия Подлубнова, Илья Кукулин, Павел Заруцкий.
Мероприятие ведёт Евгения Вежлян

#стихи_девяностых_годов

Позавчера был юбилей ДГВ, не мог пройти мимо этого события. И дело не в том, что я многим обязан его текстам (и поэтич., и критич.), а в том, что его стихи и поэмы 1990-х неожиданно заиграли новыми красками, мб немного стускленными, но от этого ставшими только выразительнее, увернуться невозможно.

ДМИТРИЙ ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН

ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО, ИЛИ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННЫХ ГЕРОЕВ

1

Я доигрался - и баста! Я, Venezia, в ауте, дома.
Резидент республики пополанской, -
паяц Ваш покорный -
в свой город
вернулся.
Иллюминирована, как прежде,
Адриатики патологическая зелень.
У Ferrovia встретил меня связной - дипкурьер турецкий,

2

от организации мне передал симпатическую шифровку.
Я прочитал в профанации молчанья,
что меня ожидает
блок ада
в бункере
под Сан-Микеле, поскольку
в задании я проявил героинизм немалый,
и протекцию от... гарантирует мне мавританская крыша.

3

Крупнокалиберный "дант" я спрятал под фрак от анджелико,
надел пуленепроницаемую бауту, -
мимо мраморных драпировок
палаццо
прокрался
к цементной прохладе
лагуны, где в позах капитулянтов
компания кокаинистов у львиного столба распростерлась.

4

Туристические циклопы видеокамер и поляроиды-монстры
снимали соборов карминовые кораллы -
"все в оливковом креме
времени", -
как говорила
моя Цинтия Кавальканти
мне, стареющему эротоману со стажем
отчаяния мизантропии скуки горечи мизогинии.

5

В дымовой парче павильонных съёмок просквозил сумасшедший
трамвайчик (по-местному "вапоретто")
по канала полиэтилену.
Я уединился
в техно-клуба
продымленную крипту,
и в чесунчовом трико официант-путти
подал термобумагу для амальграммы и два жирондоля.

6

Я сперва положил намыленный глаз - гедонизма коллектор
на тинейджера-американку, с лиловой
пентаграммой ссадины
на коленке,
под бахромою
от джинсовых шортиков;
кабалистика её имбирной улыбки -
alas! - относилась совсем не ко мне, а к соломке в коктейле.

7

Под колоннадой столика каучуковые подошвы
её кроссовок подметали руины
окурков и шприцев.
Я подумал:
предметы,
сосланные в мусоропровод
времени, - полуфабрикаты искусства,
суррогат пустоты в прозрачной вакуумной упаковке

8

реальности, монохромной, хоть колёсами закинься
и, развалившись в пластмассе кресла,
взирай себе на пейзажи
олеографий
a la Каналетто,
как в дюралевый гидроомнибус
грузят цистерны с химикатом взрывоопасным,
и в канал оседает атомным грибом отражение кампанилы.

<...>

Полностью здесь https://www.vavilon.ru/texts/golynko1-5.html

Ровно неделю назад на площадке Метажурнала прошла презентация моего третьего поэтического сборника "Близость". Я озвучил некоторые тексты из него, а дорогие коллеги высказались о том, что это такое и зачем оно нужно. Кроме того, в рамках презентации состоялась мировая премьера поэмы "Не я", которая в скором времени должна быть опубликована на одном замечательном литературном ресурсе.

Коллеги сделали апгрейд материала, который впервые был опубликован аж в 2019 году - так получился список треков из двух последних книг Андрея Левкина, отчаянно рекомендую.

За некоторой надобностью искал в телекоммуникационной сети Интернет один свой давний текст, а наткнулся на вот такую реплику о документальной поэзии (и шире - документальной литературе), которую написал еще до полномасштабного вторжения (по просьбе Владимира Коркунова). Согласен с собой и сейчас:

"Предложенные вопросы направлены на то, как/каким образом создавать документальную поэзию (и — шире — литературу), которая воспринимается как сложившееся в современной литературе явление, мне же более важным кажется вопрос зачем использовать документ при создании произведения. Без ответа на этот вопрос документальная поэзия теряет свой эвристический потенциал и превращается в еще один способ создания текстов.

Наиболее известные («классические») произведения документальной литературы создавались в ситуации информационной блокады относительно катастрофических событий двадцатого века (Шоа, Блокада, сталинские репрессии, бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и т.д). Преодолевая разнообразные политические запреты и пересекая эстетические границы, Чарльз Резникофф, Александр Солженицын, Кэндзабуро Оэ, Алесь Адамович использовали обширную фактографию, стремясь назвать вещи своими именами, увековечить память погибших и мн.др. Подобная установка базировалась на «непогрешимости» документа, который объявлялся полномочным представителем аутентичной реальности в тексте. Но документ — нарратив, который существует не в вакуумее, а возникает в определенных обстоятельствах, которые нельзя не учитывать; по сути, это еще одна преломляющая линза, которая заявляет о своих правах на отражение реальности, а не представляет ее в обнаженном виде. Именно поэтому Варлам Шаламов не торопился называть свои обжигающе достоверные рассказы документальными, хотя их биографическая подоплека несомненна.

Сегодня ситуация и вовсе меняется: мы уже не можем сказать, что существуем в мире недостатка информации. Напротив, распространенная в немногих оставшихся в живых российских медиа и многочисленных телеграм-каналах журналистика способна поставить нам столько информации, сколько нужно, и даже больше. Но это порождает проблему документа как медиума фальсификации и всевозможных логических подмен, которые Стив Фуллер называет «постправдой». Где тот предел доверия респондентам, который поэзия (в отличие от журналистики) попросту не может измерить? И не окажется ли поэзия всего лишь плохо информированной и созависимой бедной родственницей расследовательской журналистики? Как поэзии, тяготеющей к документу, не попасть в ловушку олитературивания чужих проблем, которые она неспособна решить? Быть может, должно изменится само отношение к документу, который не стоит рассматривать как прорыв к реальности (это не так); скорее это инструмент, позволяющий проявить те едва уловимые следы ускользающей социальности, которая и позволит обрести другого за пределами фикциональных отражений."

#стихи_девяностых_годов

ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА

Я пришел спасти тебя и себя...
Еще в последний раз, демон.

Хозе, солдат

Что ты будешь делать, бедный и бездарный,
В сердце получив удар?
Вот они выходят с фабрики сигарной,
Как сама судьба.

Вот они проходят площадью базарной,
Глаз не отводя,
Видишь, мой червонный, мой козырный, мой коварный,
– Словно жизнь твоя.

Тщетны, как она предупреждала, все усилья.
В этой ли связи
Сердце под колетом мелко крестит Эскамильо?
Плачьте, дон Жози.

Платье кровеносное непрочно, костяное.
И твоя душа
Рвется и тебя покинет скоро. Остальное
Ничего не значит и не стоит ни гроша.

А потом смотри, как золотое слово "невозможно"
И серебряное "никогда"
Поглотит бесчеловечно, и бесстрашно, и безбожно
Городская маслянистая летейская вода.