Помню пепельницу в виде домика, и когда папиросу гасишь (сквозь дверной проём), из трубы дымок выходит.
В сети появился старинный двухтомник «Пауль Целан: Материалы, исследования, воспоминания» (сост. Лариса Найдич; Мск. – Иерусалим). Сегодня, боюсь, об этой книге памятуют только специалисты да посетители книжных лавок 2000-х. Я в начале 2010-х еле-еле обзавёлся томом первым, второй же до недавнего времени и в глаза не видел, его даже по библиотекам так просто не сыщешь. Между тем, это издание выдающееся, даже на фоне международной целанистики.
В первый том, «Диалоги и переклички» (2004), вошли:
1) установочные эссе Левинаса и Жабеса;
2) первопроходческие исследования связей Целана с русской поэзией (среди прочих там есть даже Владимир Марков и Виктор Террас);
3) вопросы гебраистики, вкл. перевод отрывков из воспоминаний израильской возлюбленной Целана, Иланы Шмуэли.
Измучившись от отсутствия этих сборников у читателя, я недавно отсканировал и передал их на «Имверден». Надеюсь, скоро выйдет и второй том — его содержание ещё интереснее.
На илл.: письмо Целану от Н. Мандельштам (1962).
В первый том, «Диалоги и переклички» (2004), вошли:
1) установочные эссе Левинаса и Жабеса;
2) первопроходческие исследования связей Целана с русской поэзией (среди прочих там есть даже Владимир Марков и Виктор Террас);
3) вопросы гебраистики, вкл. перевод отрывков из воспоминаний израильской возлюбленной Целана, Иланы Шмуэли.
Измучившись от отсутствия этих сборников у читателя, я недавно отсканировал и передал их на «Имверден». Надеюсь, скоро выйдет и второй том — его содержание ещё интереснее.
На илл.: письмо Целану от Н. Мандельштам (1962).
Помню держатель для зубочисток в форме птички, которая брала клювиком и выдавала по зубочистке, если что-то там (что?) с хвостиком ей проделать.
Forwarded from земля лежит на земле
Forwarded from Смерть студента (Denis Larionov)
#стихи_девяностых_годов
Позавчера был юбилей ДГВ, не мог пройти мимо этого события. И дело не в том, что я многим обязан его текстам (и поэтич., и критич.), а в том, что его стихи и поэмы 1990-х неожиданно заиграли новыми красками, мб немного стускленными, но от этого ставшими только выразительнее, увернуться невозможно.
ДМИТРИЙ ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН
ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО, ИЛИ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННЫХ ГЕРОЕВ
1
Я доигрался - и баста! Я, Venezia, в ауте, дома.
Резидент республики пополанской, -
паяц Ваш покорный -
в свой город
вернулся.
Иллюминирована, как прежде,
Адриатики патологическая зелень.
У Ferrovia встретил меня связной - дипкурьер турецкий,
2
от организации мне передал симпатическую шифровку.
Я прочитал в профанации молчанья,
что меня ожидает
блок ада
в бункере
под Сан-Микеле, поскольку
в задании я проявил героинизм немалый,
и протекцию от... гарантирует мне мавританская крыша.
3
Крупнокалиберный "дант" я спрятал под фрак от анджелико,
надел пуленепроницаемую бауту, -
мимо мраморных драпировок
палаццо
прокрался
к цементной прохладе
лагуны, где в позах капитулянтов
компания кокаинистов у львиного столба распростерлась.
4
Туристические циклопы видеокамер и поляроиды-монстры
снимали соборов карминовые кораллы -
"все в оливковом креме
времени", -
как говорила
моя Цинтия Кавальканти
мне, стареющему эротоману со стажем
отчаяния мизантропии скуки горечи мизогинии.
5
В дымовой парче павильонных съёмок просквозил сумасшедший
трамвайчик (по-местному "вапоретто")
по канала полиэтилену.
Я уединился
в техно-клуба
продымленную крипту,
и в чесунчовом трико официант-путти
подал термобумагу для амальграммы и два жирондоля.
6
Я сперва положил намыленный глаз - гедонизма коллектор
на тинейджера-американку, с лиловой
пентаграммой ссадины
на коленке,
под бахромою
от джинсовых шортиков;
кабалистика её имбирной улыбки -
alas! - относилась совсем не ко мне, а к соломке в коктейле.
7
Под колоннадой столика каучуковые подошвы
её кроссовок подметали руины
окурков и шприцев.
Я подумал:
предметы,
сосланные в мусоропровод
времени, - полуфабрикаты искусства,
суррогат пустоты в прозрачной вакуумной упаковке
8
реальности, монохромной, хоть колёсами закинься
и, развалившись в пластмассе кресла,
взирай себе на пейзажи
олеографий
a la Каналетто,
как в дюралевый гидроомнибус
грузят цистерны с химикатом взрывоопасным,
и в канал оседает атомным грибом отражение кампанилы.
<...>
Полностью здесь https://www.vavilon.ru/texts/golynko1-5.html
Позавчера был юбилей ДГВ, не мог пройти мимо этого события. И дело не в том, что я многим обязан его текстам (и поэтич., и критич.), а в том, что его стихи и поэмы 1990-х неожиданно заиграли новыми красками, мб немного стускленными, но от этого ставшими только выразительнее, увернуться невозможно.
ДМИТРИЙ ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН
ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО, ИЛИ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННЫХ ГЕРОЕВ
1
Я доигрался - и баста! Я, Venezia, в ауте, дома.
Резидент республики пополанской, -
паяц Ваш покорный -
в свой город
вернулся.
Иллюминирована, как прежде,
Адриатики патологическая зелень.
У Ferrovia встретил меня связной - дипкурьер турецкий,
2
от организации мне передал симпатическую шифровку.
Я прочитал в профанации молчанья,
что меня ожидает
блок ада
в бункере
под Сан-Микеле, поскольку
в задании я проявил героинизм немалый,
и протекцию от... гарантирует мне мавританская крыша.
3
Крупнокалиберный "дант" я спрятал под фрак от анджелико,
надел пуленепроницаемую бауту, -
мимо мраморных драпировок
палаццо
прокрался
к цементной прохладе
лагуны, где в позах капитулянтов
компания кокаинистов у львиного столба распростерлась.
4
Туристические циклопы видеокамер и поляроиды-монстры
снимали соборов карминовые кораллы -
"все в оливковом креме
времени", -
как говорила
моя Цинтия Кавальканти
мне, стареющему эротоману со стажем
отчаяния мизантропии скуки горечи мизогинии.
5
В дымовой парче павильонных съёмок просквозил сумасшедший
трамвайчик (по-местному "вапоретто")
по канала полиэтилену.
Я уединился
в техно-клуба
продымленную крипту,
и в чесунчовом трико официант-путти
подал термобумагу для амальграммы и два жирондоля.
6
Я сперва положил намыленный глаз - гедонизма коллектор
на тинейджера-американку, с лиловой
пентаграммой ссадины
на коленке,
под бахромою
от джинсовых шортиков;
кабалистика её имбирной улыбки -
alas! - относилась совсем не ко мне, а к соломке в коктейле.
7
Под колоннадой столика каучуковые подошвы
её кроссовок подметали руины
окурков и шприцев.
Я подумал:
предметы,
сосланные в мусоропровод
времени, - полуфабрикаты искусства,
суррогат пустоты в прозрачной вакуумной упаковке
8
реальности, монохромной, хоть колёсами закинься
и, развалившись в пластмассе кресла,
взирай себе на пейзажи
олеографий
a la Каналетто,
как в дюралевый гидроомнибус
грузят цистерны с химикатом взрывоопасным,
и в канал оседает атомным грибом отражение кампанилы.
<...>
Полностью здесь https://www.vavilon.ru/texts/golynko1-5.html
www.vavilon.ru
ВАВИЛОН: Тексты и авторы: Дмитрий ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН: "Директория": Венецианское утро
Книга современного русского поэта Дмитрия Голынко-Вольфсона. Collected poems by present-day Russian poet Dmitry Golynko-Volfson.
Елизавета Мнацаканова
…Одно лишь прошу иметь в виду: с Москвой я ничего общего никогда не имела. Правда, я находилась в черте города 30 лет и пыталась жить, но ничего из последнего не вышло. Всё, что мне удалось спасти: немного себя (мешочек костей), маленького сына (ещё мешочек), кое-какие рукописи (их вывез H. Böll в 1972 г.), — произошло по недоразумению и вопреки Москве и москвичам. Никого я там не знала, знать не хотела, и меня никто не знал. Никто не знал, что я пишу, и ну их всех совсем. Ужасный город, давно мёртвый, мёртвая жизнь, мертвецы вокруг — вот всё, что я видела и знала. Конечно, были кое-какие знакомые, напр., Д. Д. Шостакович, кот. и дал мне деньги на отъезд, не то откуда бы мне взять? Дал-то не он, но его жена, да это всё равно: он знал, конечно. О моих работах и он ничего не знал, да это его, думаю, и не интересовало, хотя мы встречались довольно часто: приглашали к чаю и к ужину. С одного такого ужина (60 лет ему исполнялось) я сбежала, не в силах вынести тостов и спичей. Вот и всё, пожалуй. Вспоминаю с любовью только Сашину няню, да она не москвичка, а из Костромы. У Саши, моего сына, до сих пор северный акцент, на «еее». Москву не вспоминаю, а если вспоминаю, то так, как мои нек-рые друзья, побывавшие в Освенциме, вспоминают Освенцим. Правда, были ещё долгие закаты на перекрёстке 3-й Миусской и 2-й Тверской-Ямской, был Малый Зал Консерватории, где мы играли сонаты Бетховены, был Малый Кисловский, где из открытых окон Малого Зала слышен был Моцарт и тот же Д. Д., да только мне всегда казалось, что и эти кусочки чего-то моего — не мои, что я их украла у злобного города, а он, в свою очередь, украл и разорил мою жизнь. Всё-таки иногда закаты вспоминаю, но и это теперь разорено и украдено гг. Солж. и Ко. Теперь Москва — это они, самозванцы и узурпаторы. Как подумаешь: какая это наглость — все эти людишки, «функционеры власти». Нет, никогда я себя не идентифицировала с этими Чингисханами, и впредь не хочу. Если вы, Monty, хотите что-либо писать о моих работах, то напишите, что они, хотя и сделаны в Москве, но ничего с ней общего не имеют. Они сделаны не в Москве, но у смерти в гостях, и мыслями в Моцартеуме. Да, Моцарт. За его страницами, Monty, открывается длинная улица, залитая солнцем, шпиль собора св. Стефана, альпийские луга и бесконечность альпийских пространствий. Альпы инспирируют людей. Ницше говорил, что самые лучшие мысли приходят ему в Альпах. Он работал только в альпийских деревнях (Sils-Maria). Может быть, Москва потому такое место стечения всякого злобного сброда и скверны, что расположены в котловине? На болотах? Я не знаю, и не хочу знать.
(из письма Константину Кузьминскому, сер. 1980-х)
…Одно лишь прошу иметь в виду: с Москвой я ничего общего никогда не имела. Правда, я находилась в черте города 30 лет и пыталась жить, но ничего из последнего не вышло. Всё, что мне удалось спасти: немного себя (мешочек костей), маленького сына (ещё мешочек), кое-какие рукописи (их вывез H. Böll в 1972 г.), — произошло по недоразумению и вопреки Москве и москвичам. Никого я там не знала, знать не хотела, и меня никто не знал. Никто не знал, что я пишу, и ну их всех совсем. Ужасный город, давно мёртвый, мёртвая жизнь, мертвецы вокруг — вот всё, что я видела и знала. Конечно, были кое-какие знакомые, напр., Д. Д. Шостакович, кот. и дал мне деньги на отъезд, не то откуда бы мне взять? Дал-то не он, но его жена, да это всё равно: он знал, конечно. О моих работах и он ничего не знал, да это его, думаю, и не интересовало, хотя мы встречались довольно часто: приглашали к чаю и к ужину. С одного такого ужина (60 лет ему исполнялось) я сбежала, не в силах вынести тостов и спичей. Вот и всё, пожалуй. Вспоминаю с любовью только Сашину няню, да она не москвичка, а из Костромы. У Саши, моего сына, до сих пор северный акцент, на «еее». Москву не вспоминаю, а если вспоминаю, то так, как мои нек-рые друзья, побывавшие в Освенциме, вспоминают Освенцим. Правда, были ещё долгие закаты на перекрёстке 3-й Миусской и 2-й Тверской-Ямской, был Малый Зал Консерватории, где мы играли сонаты Бетховены, был Малый Кисловский, где из открытых окон Малого Зала слышен был Моцарт и тот же Д. Д., да только мне всегда казалось, что и эти кусочки чего-то моего — не мои, что я их украла у злобного города, а он, в свою очередь, украл и разорил мою жизнь. Всё-таки иногда закаты вспоминаю, но и это теперь разорено и украдено гг. Солж. и Ко. Теперь Москва — это они, самозванцы и узурпаторы. Как подумаешь: какая это наглость — все эти людишки, «функционеры власти». Нет, никогда я себя не идентифицировала с этими Чингисханами, и впредь не хочу. Если вы, Monty, хотите что-либо писать о моих работах, то напишите, что они, хотя и сделаны в Москве, но ничего с ней общего не имеют. Они сделаны не в Москве, но у смерти в гостях, и мыслями в Моцартеуме. Да, Моцарт. За его страницами, Monty, открывается длинная улица, залитая солнцем, шпиль собора св. Стефана, альпийские луга и бесконечность альпийских пространствий. Альпы инспирируют людей. Ницше говорил, что самые лучшие мысли приходят ему в Альпах. Он работал только в альпийских деревнях (Sils-Maria). Может быть, Москва потому такое место стечения всякого злобного сброда и скверны, что расположены в котловине? На болотах? Я не знаю, и не хочу знать.
(из письма Константину Кузьминскому, сер. 1980-х)
Помню ежегодные фотоальбомы в школе, как подписывали их друг другу и ещё вот это: «У роз прекрасный, у фиалок — жалкий цвет, я вот красавцем вышел, а ты — нет».
Помню один групповой снимок из школьного фотоальбома, где на заднем ряду один мальчик показывал фак.
Помню в тот же год в том же фотоальбоме снимок с бегущим парнем — школьной звездой по легкоатлетике, — где, если внимательно присмотреться, видно было, как из-под трусов высовывается нечто подозрительно напоминающее головку члена.
Forwarded from История прозы
Владимир Эрль. В поисках за утраченным Хейфом:
Хорошо ирфаерированный тапир.
СПб.: Митин журнал, 19999<sic!>.
64 с. Тираж 493 экз.
Выходные данные, технические пометы и конструктивные элементы книги эстетизируются, настраивая читателя на скрупулёзное удовольствие от паратекста. Повесть Владимира Эрля «В поисках за утраченным Хейфом» сдана в набор 14.08.46 (во-первых, это день выхода ждановского постановления «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», во-вторых, дата ровно на девять месяцев отстоит от дня рождения биологического автора, приравнивая сдачу в набор к зачатию!), подписана в печать 22.10.99, а вышла в свет в далёком грядущем 19999 году. «Тираж 493 экз.», ни больше ни меньше. Дизайн обложки с греческим гоплитом, сверкающим пяткой, сюжетно перекликается с логотипом издательства — черепахой, помещённой на обороте титульного листа: этот воин — не кто иной, как Ахилл, преследующий тотемную черепаху «Митиного журнала». Титульный лист имеется не только в начале, но и в конце книги, где автор передразнивает трескучую номенклатуру советского научно-технического книгоиздания. Все элементы книги цитатны: заглавие отсылает к Прусту, жанровый подзаголовок — к И. С. Баху и Хармсу*, пропуски в нумерации глав — к «По ту сторону Тулы» Егунова-Николева, иллюстрации («смысловые галлюцинации», по определению автора) — к дадаистскому коллажу и сюрреалистской паранойе (вездесущие кошки, тапиры, Ахиллесы).
Метод «нарезок» (cut-up, по Гайсину–Берроузу) Владимир Эрль использовал едва ли не первым в русской литературе: произведение задумано и начато в 1965-м, последняя точка поставлена в 1970-м. Непосредственно Эрлем сочинена только одна фраза: «вблизи виктор семёнович хейф не найден окончательно и бесповоротно». Всё остальное — препарированные по «дадактическому» принципу случайной выборки цитаты из «Апрельских тезисов» Ленина и астрономических журналов, из романов кондовых соцреалистов (Залыгина, Шпанова, Пермяка) и рецензии на Франсуазу Саган, из воспоминаний Бутакова-внука о починке катера-истребителя с помощью зубной коронки, из «объяснительной справки» о сбывшемся сновидении (как тут не вспомнить Локонова из «Гарпагонианы»), из письма коммунальной соседки с жалобой на «создание кладовки путём моей смерти», из забавных бюрократических формуляров, рекламных листков, памяток для учащихся и тому подобного. (В 1965 году Леонид Аронзон написал для повести Эрля прозаический фрагмент, который, однако, не вошёл в окончательную редакцию: этот таинственный отрывок можно найти в двухтомнике Аронзона, т. 2, стр. 247.) Интегрирующий приём — механический срез текста по правому краю, без нормальных переносов, — конструктивное насилие, позволяющее сшить цитатное полотно, как чудовище Франкенштейна из обрубков.
Подобные книги — чёрные дыры для интерпретаций (причём в силу именно антиконцептуальности таких книг). Александр Скидан в эссе-рецензии «Ставшему буквой» рекомендовал Эрля как сурового деконструктора дискурсов власти и ниспровергателя литературных конвенций. И наоборот, Николай Иванович Николаев в полемической статье «О подлинности Виктора Хейфа в повести Владимира Эрля» настаивал, что книга представляет собой биографию реального лица, завсегдатая Малой Садовой 1960-х Виктора Семёновича Хейфа, причём биографию ультралитературную — в традициях Стерна. Похоже, что Скидан точнее очерчивает генеалогию коллажного инструментария Эрля, в то время как трактовка Николаева гораздо ближе к самому духу «Поисков». Ведь Эрль не только поднимает на смех и треплет, как пиранья, макулатурный осадок Русского Слова и книжную мифологию «самой читающей нации». «Поиски» — это ещё и неявный акт выбора литературных предшественников, вписывания себя в культурную генеалогию.
Хорошо ирфаерированный тапир.
СПб.: Митин журнал, 19999<sic!>.
64 с. Тираж 493 экз.
Выходные данные, технические пометы и конструктивные элементы книги эстетизируются, настраивая читателя на скрупулёзное удовольствие от паратекста. Повесть Владимира Эрля «В поисках за утраченным Хейфом» сдана в набор 14.08.46 (во-первых, это день выхода ждановского постановления «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», во-вторых, дата ровно на девять месяцев отстоит от дня рождения биологического автора, приравнивая сдачу в набор к зачатию!), подписана в печать 22.10.99, а вышла в свет в далёком грядущем 19999 году. «Тираж 493 экз.», ни больше ни меньше. Дизайн обложки с греческим гоплитом, сверкающим пяткой, сюжетно перекликается с логотипом издательства — черепахой, помещённой на обороте титульного листа: этот воин — не кто иной, как Ахилл, преследующий тотемную черепаху «Митиного журнала». Титульный лист имеется не только в начале, но и в конце книги, где автор передразнивает трескучую номенклатуру советского научно-технического книгоиздания. Все элементы книги цитатны: заглавие отсылает к Прусту, жанровый подзаголовок — к И. С. Баху и Хармсу*, пропуски в нумерации глав — к «По ту сторону Тулы» Егунова-Николева, иллюстрации («смысловые галлюцинации», по определению автора) — к дадаистскому коллажу и сюрреалистской паранойе (вездесущие кошки, тапиры, Ахиллесы).
Метод «нарезок» (cut-up, по Гайсину–Берроузу) Владимир Эрль использовал едва ли не первым в русской литературе: произведение задумано и начато в 1965-м, последняя точка поставлена в 1970-м. Непосредственно Эрлем сочинена только одна фраза: «вблизи виктор семёнович хейф не найден окончательно и бесповоротно». Всё остальное — препарированные по «дадактическому» принципу случайной выборки цитаты из «Апрельских тезисов» Ленина и астрономических журналов, из романов кондовых соцреалистов (Залыгина, Шпанова, Пермяка) и рецензии на Франсуазу Саган, из воспоминаний Бутакова-внука о починке катера-истребителя с помощью зубной коронки, из «объяснительной справки» о сбывшемся сновидении (как тут не вспомнить Локонова из «Гарпагонианы»), из письма коммунальной соседки с жалобой на «создание кладовки путём моей смерти», из забавных бюрократических формуляров, рекламных листков, памяток для учащихся и тому подобного. (В 1965 году Леонид Аронзон написал для повести Эрля прозаический фрагмент, который, однако, не вошёл в окончательную редакцию: этот таинственный отрывок можно найти в двухтомнике Аронзона, т. 2, стр. 247.) Интегрирующий приём — механический срез текста по правому краю, без нормальных переносов, — конструктивное насилие, позволяющее сшить цитатное полотно, как чудовище Франкенштейна из обрубков.
Подобные книги — чёрные дыры для интерпретаций (причём в силу именно антиконцептуальности таких книг). Александр Скидан в эссе-рецензии «Ставшему буквой» рекомендовал Эрля как сурового деконструктора дискурсов власти и ниспровергателя литературных конвенций. И наоборот, Николай Иванович Николаев в полемической статье «О подлинности Виктора Хейфа в повести Владимира Эрля» настаивал, что книга представляет собой биографию реального лица, завсегдатая Малой Садовой 1960-х Виктора Семёновича Хейфа, причём биографию ультралитературную — в традициях Стерна. Похоже, что Скидан точнее очерчивает генеалогию коллажного инструментария Эрля, в то время как трактовка Николаева гораздо ближе к самому духу «Поисков». Ведь Эрль не только поднимает на смех и треплет, как пиранья, макулатурный осадок Русского Слова и книжную мифологию «самой читающей нации». «Поиски» — это ещё и неявный акт выбора литературных предшественников, вписывания себя в культурную генеалогию.
Forwarded from История прозы
Книга начинается с мелко порубленных ошмётков «Апрельских тезисов» Ильича, но это не ранний симптом соц-арта, а реверанс позднему модернизму в лице всё того же Егунова-Николева, который ещё в тридцатые годы поражал гостей дизайном своей квартиры, вместо обоев оклеенной фотографиями Сталина и членов Политбюро (вспомним и Кузмина, чью пьесу «Смерть Нерона», задуманную в день похорон Ленина, можно читать как отклик на посмертный культ вождя). Подобно Егунову, который говорил о себе: «Я комбинирую», — имея в виду, что на место арестанта в картине Репина «Не ждали» он вклеил Лаокоона со змеями, Эрль комбинирует слова, причём с тем же укромно-комическим эффектом: «исидро фабела передал генеральному секретарю лиги авенолю ноту следующего содержания: “здравствуйте дорогие мама валя привет кате». Всё (или почти всё) что составляло квинтэссенцию домашнего стиля Кузмина и обэриутов — любовное разглядывание пикантных редкостей, смакование безвкусицы и абсурда — становится для ленинградца середины 1960-х рафинированной формальной школой, не уступающей по авторитету сдвигологии Кручёных и искусству авангардной книги.
___________________
* Формула подзаголовка, очевидно, повторяет «Хорошо темперированный клавир» Баха. «Тапир» — выдуманный Хармсом во второй половине 1930-х домашний журнал, к сотрудничеству в котором приглашались покойники; встречается животное и у Введенского: «Как жуир спешит тапир / на земли последний пир». (Здесь мы видим, как занятия Эрля текстологией произведений обэриутов дают материал его оригинальному творчеству.) Разъяснение эпитета ирфаерированный находим в «Манифесте ирфаеризма», напечатанном в журнале «Транспонанс» (1983, № 18) за подписями Ры Никоновой, Сергея Сигея и Д. А. Пригова: «ирфаеризм — это использование готовой формы в целях создания новой готовой формы» посредством ассамбляжа, дополнений, замещений и наложений. Таким образом, жанровый подзаголовок не только описывает технологию создания книги, но и сам — продукт этой технологии.
___________________
* Формула подзаголовка, очевидно, повторяет «Хорошо темперированный клавир» Баха. «Тапир» — выдуманный Хармсом во второй половине 1930-х домашний журнал, к сотрудничеству в котором приглашались покойники; встречается животное и у Введенского: «Как жуир спешит тапир / на земли последний пир». (Здесь мы видим, как занятия Эрля текстологией произведений обэриутов дают материал его оригинальному творчеству.) Разъяснение эпитета ирфаерированный находим в «Манифесте ирфаеризма», напечатанном в журнале «Транспонанс» (1983, № 18) за подписями Ры Никоновой, Сергея Сигея и Д. А. Пригова: «ирфаеризм — это использование готовой формы в целях создания новой готовой формы» посредством ассамбляжа, дополнений, замещений и наложений. Таким образом, жанровый подзаголовок не только описывает технологию создания книги, но и сам — продукт этой технологии.
Аркадий Драгомощенко
Из книги «Торжество травы» (1974)
унесите меня на каравелле,
унесите осторожно,
в поцелуях нежных...
Анри Мишо
А теперь
унесите меня тихо и без лишних слов
в круглом мусорном баке,
на голову возложите хрустящий веник
из крысьих хвостов,
и так положите меня, чтобы скрюченный
я был воплощением покоя и невозмутимости,
и закатите бак на машину,
И плюньте, разотрите плевок удобной ногой,
И, вставив в рот мой, кривой от улыбок,
сигарету зажженным концом —
унесите меня в благоухающем облаке
дохлых котов, унесите меня в поцелуях
помоев,
в плаще засохшей блевотины,
в сонме заскорузлых носков,
В облаке изобилия и великого народного
праздника меня унесите — чтобы все
пели, плясали, радовались солнцу, луне,
звездной падали и, разумеется, мне,
в руке которого
на манер философского камня
цепко зажат обломок дерьма —
«унесите меня на каравелле,
унесите осторожно в поцелуях нежных…»
Благословляю вас
печальных и жаждущих, скорбных,
ликующих, измученных вопросами бытия —
Я —
дитя
самого прекрасного мусорного
карнавала.
Из книги «Торжество травы» (1974)
унесите меня на каравелле,
унесите осторожно,
в поцелуях нежных...
Анри Мишо
А теперь
унесите меня тихо и без лишних слов
в круглом мусорном баке,
на голову возложите хрустящий веник
из крысьих хвостов,
и так положите меня, чтобы скрюченный
я был воплощением покоя и невозмутимости,
и закатите бак на машину,
И плюньте, разотрите плевок удобной ногой,
И, вставив в рот мой, кривой от улыбок,
сигарету зажженным концом —
унесите меня в благоухающем облаке
дохлых котов, унесите меня в поцелуях
помоев,
в плаще засохшей блевотины,
в сонме заскорузлых носков,
В облаке изобилия и великого народного
праздника меня унесите — чтобы все
пели, плясали, радовались солнцу, луне,
звездной падали и, разумеется, мне,
в руке которого
на манер философского камня
цепко зажат обломок дерьма —
«унесите меня на каравелле,
унесите осторожно в поцелуях нежных…»
Благословляю вас
печальных и жаждущих, скорбных,
ликующих, измученных вопросами бытия —
Я —
дитя
самого прекрасного мусорного
карнавала.
Фридерика Майрёкер (к столетию)
Птичья карета,
для Кристы Кюнхольд
куры ли это дети ли трясогузки ли бук-
вы тогда по прудам по лугам :
тучи пышные тучи, луга : зыбью
и где выросли 3 фигуры в соломенно-жёлтых
ван-гоговых шляпах .. эта невинность эти тропы окольные
к озеру и похрустывающее ведёрко в пасмурную
погоду это свисали гранаты то есть капли с
неба в грозу : с карниза
треск и инструмент игл необъяснимый
инструмент погоды, и т.д., поросль лука и
омбрельки в лесу над садами гераней если
оставить их под дождём они начинают
они кровоточат то есть белый зонтик как
он его в землю к цветам и воткнул : фирн или
фирнис снегов на загривке, горы́, на
меловой доске у греческой забегаловки
к двери прислонённой, стояло, в самом верху
меню такое блюдо как БОЖИЙ ЯГНЁНОК /
АГНЕЦ БОЖИЙ, в костюме дождя и герольдов :
1 чёрная ветка так изогнулась и перекрутилась
то есть отломилась от дерева что о-
писала инициалы поэта
Птичья карета,
для Кристы Кюнхольд
куры ли это дети ли трясогузки ли бук-
вы тогда по прудам по лугам :
тучи пышные тучи, луга : зыбью
и где выросли 3 фигуры в соломенно-жёлтых
ван-гоговых шляпах .. эта невинность эти тропы окольные
к озеру и похрустывающее ведёрко в пасмурную
погоду это свисали гранаты то есть капли с
неба в грозу : с карниза
треск и инструмент игл необъяснимый
инструмент погоды, и т.д., поросль лука и
омбрельки в лесу над садами гераней если
оставить их под дождём они начинают
они кровоточат то есть белый зонтик как
он его в землю к цветам и воткнул : фирн или
фирнис снегов на загривке, горы́, на
меловой доске у греческой забегаловки
к двери прислонённой, стояло, в самом верху
меню такое блюдо как БОЖИЙ ЯГНЁНОК /
АГНЕЦ БОЖИЙ, в костюме дождя и герольдов :
1 чёрная ветка так изогнулась и перекрутилась
то есть отломилась от дерева что о-
писала инициалы поэта