Из хорошего запомнилась вожатая Таня, которая научила меня ловко собирать кубик Рубика. Ещё помню новоявленного друга Петьку, с которым мы в первый же день познакомились и, в знак вечной дружбы, выкрали склеенный из спичек неизвестным мастером теремок. Затем, начистив с тех спичек серы, изготовили мы несколько бомбочек, от греха лучше не стану тут говорить как именно, но бахали, надо признать, они громко.
И ещё очень впечатлил меня коридор главного корпуса.
Он, коридор, поразил меня своими размерами, ибо был бесконечный практически, нигде доселе я такой махины архитектурной не встречал, и был он, созвучно своему исполинскому размеру выстлан глянцевым, безжизненных тонов линолеумом и выкрашен в не менее трупные сизо-зелёные оттенки.
С неимоверно, как мне тогда казалось, высокого потолка строго свисали круглые, белые плафоны.
Он тянулся в обе стороны здания, видимо проходя через оба крыла, и в какой то момент на стенах его полностью пропадали окна и двери, уместные для обычных, ничем не примечательных коридоров, и он просто тянулся тёмной, гулкой пещерой, напоминая мне коридор из книги «Машина времени» которую я читал накануне. Но вместо кровожадных морлоков, в самом тёмном месте коридора всё внезапно обрывалось совершенно неожиданной и неуместной тут сценой для выступления.
Она как плотина перегораживала исполинский коридор от одной его стены до другой и абсолютно богохульно в этой мрачной тональности пестрела совершенно легкомысленным, ярким задником.
Там, совсем не по сезону, в стилистике новогодних открыток, а возможно, что и скопировано это было именно с них, на заснеженных ёлочках сидели толстые, красногрудые снегири, а весёлый заяц в костюме деда мороза и с мешком подарков весело махал им с низу, как бы приглашая спуститься.
Нарисовано всё это новогоднее великолепие было на холсте, или на ещё какой ткани, я тогда не разбирался, как, впрочем, и сейчас, но суть была в том, что если подойти к ней вплотную и прижаться глазом, то сквозь миниатюрные дырочки между нитями, из которых был соткан этот условный холст, можно было увидеть то, что находилось за ним.
А за холстом была комната с окном. В комнате всегда было пусто, стоял стол с телефоном, два шкафа со стеклянными дверцам, а в углу была навалена целая гора каких-то ватманов и рулонов. Двери в комнате не было.
И несколько раз мы с Петькой тайком пробирались к этой сцене, поскольку особо-то разгуливать по коридорам главного корпуса не благословлялось администрацией лагеря, как бы сейчас сказали, и пытались сквозь крошечные отверстия получше рассмотреть тайную комнату.
Никогда в ней никого не было, никогда не звонил телефон, всегда там было тихо и безжизненно. Я тогда не знал ещё таких слов, но это был как будто бы кусок параллельного мира, который внезапно стал виден нам двоим, и нереальность его притягивала и манила страшно.
Строили мы дерзкие планы, как попасть в тут комнату и сходились на том, что только через окно, но та часть корпуса, где должно было находиться заветное окошко, была огорожена железным забором из острых, похожих на рыцарские копья прутьев и единственное, что можно было через них рассмотреть — это полуразрушенных гипсовых пионеров, стоявших вдоль узких дорожек как призраки-стражи, да смутные объяснения Тани, что там теперь гулять нельзя, раньше можно было, а теперь нет.
Инопланетянин там прячется — сурово шептал Петька. В газете бабушка читала весной — прилетают, замечали их наши военные, да связываться пока не захотели.
И пару раз, за секунду до того, как быть измазанным зубной пастой, я просыпался от кошмарного видения — высокая, худая серая фигура сидит за столом и не спеша поднимает телефонную трубку. А я смотрю на неё из-за холста и понимаю, что она меня — тоже видит.
И ещё очень впечатлил меня коридор главного корпуса.
Он, коридор, поразил меня своими размерами, ибо был бесконечный практически, нигде доселе я такой махины архитектурной не встречал, и был он, созвучно своему исполинскому размеру выстлан глянцевым, безжизненных тонов линолеумом и выкрашен в не менее трупные сизо-зелёные оттенки.
С неимоверно, как мне тогда казалось, высокого потолка строго свисали круглые, белые плафоны.
Он тянулся в обе стороны здания, видимо проходя через оба крыла, и в какой то момент на стенах его полностью пропадали окна и двери, уместные для обычных, ничем не примечательных коридоров, и он просто тянулся тёмной, гулкой пещерой, напоминая мне коридор из книги «Машина времени» которую я читал накануне. Но вместо кровожадных морлоков, в самом тёмном месте коридора всё внезапно обрывалось совершенно неожиданной и неуместной тут сценой для выступления.
Она как плотина перегораживала исполинский коридор от одной его стены до другой и абсолютно богохульно в этой мрачной тональности пестрела совершенно легкомысленным, ярким задником.
Там, совсем не по сезону, в стилистике новогодних открыток, а возможно, что и скопировано это было именно с них, на заснеженных ёлочках сидели толстые, красногрудые снегири, а весёлый заяц в костюме деда мороза и с мешком подарков весело махал им с низу, как бы приглашая спуститься.
Нарисовано всё это новогоднее великолепие было на холсте, или на ещё какой ткани, я тогда не разбирался, как, впрочем, и сейчас, но суть была в том, что если подойти к ней вплотную и прижаться глазом, то сквозь миниатюрные дырочки между нитями, из которых был соткан этот условный холст, можно было увидеть то, что находилось за ним.
А за холстом была комната с окном. В комнате всегда было пусто, стоял стол с телефоном, два шкафа со стеклянными дверцам, а в углу была навалена целая гора каких-то ватманов и рулонов. Двери в комнате не было.
И несколько раз мы с Петькой тайком пробирались к этой сцене, поскольку особо-то разгуливать по коридорам главного корпуса не благословлялось администрацией лагеря, как бы сейчас сказали, и пытались сквозь крошечные отверстия получше рассмотреть тайную комнату.
Никогда в ней никого не было, никогда не звонил телефон, всегда там было тихо и безжизненно. Я тогда не знал ещё таких слов, но это был как будто бы кусок параллельного мира, который внезапно стал виден нам двоим, и нереальность его притягивала и манила страшно.
Строили мы дерзкие планы, как попасть в тут комнату и сходились на том, что только через окно, но та часть корпуса, где должно было находиться заветное окошко, была огорожена железным забором из острых, похожих на рыцарские копья прутьев и единственное, что можно было через них рассмотреть — это полуразрушенных гипсовых пионеров, стоявших вдоль узких дорожек как призраки-стражи, да смутные объяснения Тани, что там теперь гулять нельзя, раньше можно было, а теперь нет.
Инопланетянин там прячется — сурово шептал Петька. В газете бабушка читала весной — прилетают, замечали их наши военные, да связываться пока не захотели.
И пару раз, за секунду до того, как быть измазанным зубной пастой, я просыпался от кошмарного видения — высокая, худая серая фигура сидит за столом и не спеша поднимает телефонную трубку. А я смотрю на неё из-за холста и понимаю, что она меня — тоже видит.
А потом в коридоре вдруг появились какие-то толстые тётки в косынках и широченных штанах, огромные, заляпанные извёсткой и сбитые из грубых досок козлы (ударение на о) и начали там всё нещадно красить и белить в ещё более омертвевшие оттенки, а смена наша, сама собою кончилась и никогда не встречал я больше ни Таню, ни Петьку. Уже и лица их за давностью лет стёрлись полностью, помню только, что у Тани была какая-то стройотрядовская зелёная куртка с нашивками, а у Петьки — постоянно текли сопли из носа, которым он шмыгал непрерывно.
А вот комнату помню отчётливо в мелких деталях до сих пор. И даже сейчас, глядя в монитор, если прижаться к нему глазом, в крошечных промежутках между пикселями можно будет её рассмотреть.
Она всё такая же. Но я не прижимаюсь к монитору, я делаю вид что я взрослый, серьёзные человек.
И вы, дорогие ребята, тоже так делайте. На всякий случай.
А вот комнату помню отчётливо в мелких деталях до сих пор. И даже сейчас, глядя в монитор, если прижаться к нему глазом, в крошечных промежутках между пикселями можно будет её рассмотреть.
Она всё такая же. Но я не прижимаюсь к монитору, я делаю вид что я взрослый, серьёзные человек.
И вы, дорогие ребята, тоже так делайте. На всякий случай.
На дачах есть у нас такой персонаж - Николай Палыч. Человек приятнейший и интеллигентнейший, но с завидным постоянством любящий злоупотребить до состояния, близкого к скотскому. И тогда из недр своего большого дома извлекает он гитару и поёт. Ну как поёт . Весьма членораздельно пропевает он диким криком одну только строку неведомой мне песни - под моим окном восемнадцати берёз. С вызовом поёт, с надрывом.
Далее неизменно переходит он на чистый медвежий язык и из-за забора льётся уже нестройное рычание и хаотичные удары по струнам. Потом родственники аккуратно вынимают из рук Палыча инструмент, а самого его ведут на второй этаж в опочивальню. И так примерно раз в месяц. Такое предуведомление к картиночке.
Далее неизменно переходит он на чистый медвежий язык и из-за забора льётся уже нестройное рычание и хаотичные удары по струнам. Потом родственники аккуратно вынимают из рук Палыча инструмент, а самого его ведут на второй этаж в опочивальню. И так примерно раз в месяц. Такое предуведомление к картиночке.
Малость одичали-с тут в загородном житие своём, конечно. Светской жизни-то никакой: ни тебе кинотеатров, ни кафе, ни прочих торговых центров. Носим ношенное, ебём брошенное, как говорится.
Мне кажется, даже полноценно вслух разговаривать уже с некоторым затруднением получается, как после анестезии в стоматологии. Оно и не мудрено! Меж собой всё больше местоимениями да нечленораздельным мычанием общение ведём, а из живых людей видим изредка только кассиров местного сельмага, да курьеров из доставки, а с ними какой разговор? Спасибо-пожалуйста, до свидания. Вот и всё живое общение.
А, ну ещё соседи, куда уж без них. Но с соседями тоже — стараемся всё больше молчать угрюмо. Там ибо либо о политике сразу речи заводят, либо о погоде. Политики нам и без соседей более чем достаточно, а про погоды и так всё понятно.
Вот, пожалуйста:
Погоды у нас стоят самые что ни на есть исключительные, чудо как хороши степенные вечера, яблок уродилось целая прорва и пахнет ими не передать как, хотя и зябко уже после заката, а в аккурат после шести вечера где-то, начинает понемногу тянуть таким могильным холодком от кустов смородины, что особо на улице чаи не погоняешь. Всё окрест подвяло и токмо гортензии да чайная роза всё ещё неистовствуют и цветут как в первый раз.
Баба плаксиво просит затопил чтобы я печь на ночь, я же ей терпеливо возражаю, что ежели мы с сентября топить начнем, то таким макаром нам никаких дров напастись совершенно не выйдет, а дрова нынче — страшно и говорить почём, и что одеяла тёплые имеются для этих целей и купленные у проворных старух самодельные шерстяные носки, а звёзды меж тем над домом нашим нависают неприлично большие и яркие, что аж жутко.
Зато по утрам как жахнет ясно солнышко в окны — никакие занавески не спасают. А за солнышком всякая пернатая публика прилетает на ближайшие ветки орать и мерзко каркать. Дескать — нечего, мил человек, полёживать, пять часов уже, иди-ка в туалет. А за птицами и Моисей Абрамыч с Людмилой Аароновной залезают мне на грудь богатырскую и зловещим клёкотом сообщают, что дай, дай нам отец, ради Христа какой нибудь пищи, ибо то, что среди ночи давалось, мы уже съели давно и непонятно на чём в нас жизнь держится — до того измождены и обессилены, вставай, пожалуйста, очень хочется жрать.
Удивительный сентябрь, небывалый, хотя, если верить фото и видео — прошлый, а равно и позапрошлый (дальше не смотрел, стало почему-то смертельно лень) сентябри были тоже небывало тёплыми и благодатными. Однако это не мешает регулярно всем сейчас сообщать, что нынешний то ого-го какой тёплый и что такого они на своём веку и не припомнят, что, в свою очередь, заставляет крайне скептически воспринимать всякого рода былинные воспоминания пресловутых старожилов, ибо там наверняка было примерно так же и дольше двух-трёх месяцев память людская уже просто не работает.
Ещё переломал на досуге почитай что весь подсобный инвентарь, ибо принцип «сила есть — ума не надо» по прежнему мой. Уцелели только старые, советского пошиба ещё топоры, которым вообще ничего не делается, разве что топорища меняю раз в три года, и аналогичного происхождения кувалда, которой я, для поднятия настроения, колочу по старой покрышке за домом, то того надсадно и зверовидно ухая при этом, что аж самому противно.
Мне кажется, даже полноценно вслух разговаривать уже с некоторым затруднением получается, как после анестезии в стоматологии. Оно и не мудрено! Меж собой всё больше местоимениями да нечленораздельным мычанием общение ведём, а из живых людей видим изредка только кассиров местного сельмага, да курьеров из доставки, а с ними какой разговор? Спасибо-пожалуйста, до свидания. Вот и всё живое общение.
А, ну ещё соседи, куда уж без них. Но с соседями тоже — стараемся всё больше молчать угрюмо. Там ибо либо о политике сразу речи заводят, либо о погоде. Политики нам и без соседей более чем достаточно, а про погоды и так всё понятно.
Вот, пожалуйста:
Погоды у нас стоят самые что ни на есть исключительные, чудо как хороши степенные вечера, яблок уродилось целая прорва и пахнет ими не передать как, хотя и зябко уже после заката, а в аккурат после шести вечера где-то, начинает понемногу тянуть таким могильным холодком от кустов смородины, что особо на улице чаи не погоняешь. Всё окрест подвяло и токмо гортензии да чайная роза всё ещё неистовствуют и цветут как в первый раз.
Баба плаксиво просит затопил чтобы я печь на ночь, я же ей терпеливо возражаю, что ежели мы с сентября топить начнем, то таким макаром нам никаких дров напастись совершенно не выйдет, а дрова нынче — страшно и говорить почём, и что одеяла тёплые имеются для этих целей и купленные у проворных старух самодельные шерстяные носки, а звёзды меж тем над домом нашим нависают неприлично большие и яркие, что аж жутко.
Зато по утрам как жахнет ясно солнышко в окны — никакие занавески не спасают. А за солнышком всякая пернатая публика прилетает на ближайшие ветки орать и мерзко каркать. Дескать — нечего, мил человек, полёживать, пять часов уже, иди-ка в туалет. А за птицами и Моисей Абрамыч с Людмилой Аароновной залезают мне на грудь богатырскую и зловещим клёкотом сообщают, что дай, дай нам отец, ради Христа какой нибудь пищи, ибо то, что среди ночи давалось, мы уже съели давно и непонятно на чём в нас жизнь держится — до того измождены и обессилены, вставай, пожалуйста, очень хочется жрать.
Удивительный сентябрь, небывалый, хотя, если верить фото и видео — прошлый, а равно и позапрошлый (дальше не смотрел, стало почему-то смертельно лень) сентябри были тоже небывало тёплыми и благодатными. Однако это не мешает регулярно всем сейчас сообщать, что нынешний то ого-го какой тёплый и что такого они на своём веку и не припомнят, что, в свою очередь, заставляет крайне скептически воспринимать всякого рода былинные воспоминания пресловутых старожилов, ибо там наверняка было примерно так же и дольше двух-трёх месяцев память людская уже просто не работает.
Ещё переломал на досуге почитай что весь подсобный инвентарь, ибо принцип «сила есть — ума не надо» по прежнему мой. Уцелели только старые, советского пошиба ещё топоры, которым вообще ничего не делается, разве что топорища меняю раз в три года, и аналогичного происхождения кувалда, которой я, для поднятия настроения, колочу по старой покрышке за домом, то того надсадно и зверовидно ухая при этом, что аж самому противно.
Остальное же — всё к чертям собачьим разлетелось. Особенно лопаты. Не то, что бы я особо что-то там часто копал, нет, но всё же. Это, граждане мои дорогие, какой-то позор, что сейчас продают под видом лопат. Финские пропали из продажи, а имеющиеся в доступе выполнены из сплава фольги и говна, и как следствие гнутся ещё до начала эксплуатации.
Ездил по нужным местам, высматривал. Купляйце беларускае - радостно предложили мне в одном месте и показали лопату, по документам изготовленную на том самом заводе, на котором делают те самые здоровенные грузовики, и, по заявлению всё тех же продавцов — из той же самой наикрепчайшей стали.
Я мысленно вспомнил вкус беларуской сгущёнки и решил, что качество лопаты должно коррелировать. Но нет. На второй заход погнулась и эта. Дабы не нагнетать, от сочных, не лестных эпитетов воздержусь, просто выкинул к чертям собачьим и более не куплю.
Поеду попозже на рыночек, есть тут у нас один такой, где Николаичи и Васильичи, скрашивая рабочий день злоупотреблением по чуть-чуть, незадорого продают ржавое, но вполне ещё годное железо эпохи развитого социализма, которое точно какое-то время ещё не погнётся. Кто бы мне сказал, что буду искать такое, но однако же вот.
Более новостей никаких особых нет. За сим откланиваюсь. С наилучшими.
Ездил по нужным местам, высматривал. Купляйце беларускае - радостно предложили мне в одном месте и показали лопату, по документам изготовленную на том самом заводе, на котором делают те самые здоровенные грузовики, и, по заявлению всё тех же продавцов — из той же самой наикрепчайшей стали.
Я мысленно вспомнил вкус беларуской сгущёнки и решил, что качество лопаты должно коррелировать. Но нет. На второй заход погнулась и эта. Дабы не нагнетать, от сочных, не лестных эпитетов воздержусь, просто выкинул к чертям собачьим и более не куплю.
Поеду попозже на рыночек, есть тут у нас один такой, где Николаичи и Васильичи, скрашивая рабочий день злоупотреблением по чуть-чуть, незадорого продают ржавое, но вполне ещё годное железо эпохи развитого социализма, которое точно какое-то время ещё не погнётся. Кто бы мне сказал, что буду искать такое, но однако же вот.
Более новостей никаких особых нет. За сим откланиваюсь. С наилучшими.
Вообще, если честно и объективно всё взвесить, то за всю мою жизнь у меня по сути не было ни одной нормальной бабы. Вот вообще ни одной. Все, абсолютно все дамочки, с которыми я так или иначе контактировал, совместно проживал во грехе или же напротив, чинно вступал в законные отношения — абсолютно все они были и есть с придурью. А некоторые — так и вовсе с припиздью.
Все какие-то излишне духовно богатые, с чёртовым нестандартным мышлением и нетривиальным подходом к жизни, с неуравновешенной психикой, сложногранной и многоуровневой личностной начинкой, с эпатажной манерой одеваться, как чёртова кукла, с экзальтированными выходками в самой неподходящей ситуации, когда все смотрят на тебя и понимают, что это с тобой, да, именно с тобой она пришла, а ты смотришь в ответ и глупо разводишь руками. Все с вредными привычками, своеобразным представлением о хороших манерах и с прочими чудесами самых разных сортов и расцветок.
Ну вот не было же ни одной, такой вот простой и понятной женщины, к которой придёшь после смены, и такой с порога— устал я, Валюша, ох и умаялся. Цельный день сегодня план выполняли, а завгар-то наш, Пантелей Васильевич, он ведь, сволочь какая ! Ему русским языком было сказано — дай два самосвала под лес, а он — и усом не повёл! А план-то горит, я уже и на погрузку людей отрядил, а транспорта-то нету! Ну вот как с ними можно? А?!
А Валюша раз — и щец мне тарелочку на стол, и сальца на чёрном хлебушке, и стопочку поднесёт, всё честь-по чести. И детишки умненькие выбегают из комнаты — дневники с пятёрками показывают тяте, вот мол, учимся прилежно, в люди выходим по мере сил. Папа-папа, принеси нам пряника!
И чтоб звала она меня по имени-отчеству всегда, а за глаза со значением говорила — мой. Мой де, сегодня чуть свет — суровенький, не в духе, мы уж с ребятами и не высовываемся от греха. Или же — мой нынче чисто золото, золотее его токмо купола на церквах, полушалок мне принёс, а ребятам - карамели килограмм.
И в дому нашем уют да простое мещанское счастье тихо ходиками тикает со стены, да портрет Гагарина с ковра белозубо улыбается. На отрывном календарике субботний день, завтра восресеньице. Благодать!
Но нет. Мои бабы такое не практиковали. Не было ни ковра, ни Гагарина, ни отрывных календарей на кухонке.
Зато обязательно дома вместо щей были какие-то бледные, вертлявые гости в растянутых свитерах и чёрных хламидах, которые всё уже до моего прихода съели, и теперь курили на кухне, споря то ли о религии, то ли о роли постмодернизма в современном кинематографе Болгарии.
Какие-то постоянные поездки чёрт знает в какие ебеня присутствовали, томные драмы постоянно, театральные разводы с не менее пафосными примирениями, тарантиновские истерики на тёмных лестничных клетках, исступлённое битьё фамильного хрусталя об пол и гордые уезжания к маме в другой город среди ночи на перекладных.
Трата семейного бюджета на то, про что и писать-то сейчас не стоит лучше от греха, совершенно идиотские профессии, которые волокли за собой по второму кругу всю эту как бы богемную публику в дом, жрать мои щи, пить мою стопочку, прокуривать мои ковры и не давать моим умненьким детям никак родиться, потому что о каких тут детях речь, когда вокруг вот это вот всё, а их потенциальная мать, демонически хохоча танцует в три часа ночи под далеко не танцевальную, хотя вполне громкую и бодрую музыку.
С нынешней-то бабой мы конечно ничего, потише живём, ибо оба за ЗОЖ, и в дому оттого теперь порядок и сало на чёрном хлебе имеется. Да и щи бывают на регулярной основе наваристые.
Но отказ от вредных привычек ещё не гарантирует отсутствие припезди, так что и эта, нынешняя баба — тоже ебанутая, не буду кривить душой.
Все какие-то излишне духовно богатые, с чёртовым нестандартным мышлением и нетривиальным подходом к жизни, с неуравновешенной психикой, сложногранной и многоуровневой личностной начинкой, с эпатажной манерой одеваться, как чёртова кукла, с экзальтированными выходками в самой неподходящей ситуации, когда все смотрят на тебя и понимают, что это с тобой, да, именно с тобой она пришла, а ты смотришь в ответ и глупо разводишь руками. Все с вредными привычками, своеобразным представлением о хороших манерах и с прочими чудесами самых разных сортов и расцветок.
Ну вот не было же ни одной, такой вот простой и понятной женщины, к которой придёшь после смены, и такой с порога— устал я, Валюша, ох и умаялся. Цельный день сегодня план выполняли, а завгар-то наш, Пантелей Васильевич, он ведь, сволочь какая ! Ему русским языком было сказано — дай два самосвала под лес, а он — и усом не повёл! А план-то горит, я уже и на погрузку людей отрядил, а транспорта-то нету! Ну вот как с ними можно? А?!
А Валюша раз — и щец мне тарелочку на стол, и сальца на чёрном хлебушке, и стопочку поднесёт, всё честь-по чести. И детишки умненькие выбегают из комнаты — дневники с пятёрками показывают тяте, вот мол, учимся прилежно, в люди выходим по мере сил. Папа-папа, принеси нам пряника!
И чтоб звала она меня по имени-отчеству всегда, а за глаза со значением говорила — мой. Мой де, сегодня чуть свет — суровенький, не в духе, мы уж с ребятами и не высовываемся от греха. Или же — мой нынче чисто золото, золотее его токмо купола на церквах, полушалок мне принёс, а ребятам - карамели килограмм.
И в дому нашем уют да простое мещанское счастье тихо ходиками тикает со стены, да портрет Гагарина с ковра белозубо улыбается. На отрывном календарике субботний день, завтра восресеньице. Благодать!
Но нет. Мои бабы такое не практиковали. Не было ни ковра, ни Гагарина, ни отрывных календарей на кухонке.
Зато обязательно дома вместо щей были какие-то бледные, вертлявые гости в растянутых свитерах и чёрных хламидах, которые всё уже до моего прихода съели, и теперь курили на кухне, споря то ли о религии, то ли о роли постмодернизма в современном кинематографе Болгарии.
Какие-то постоянные поездки чёрт знает в какие ебеня присутствовали, томные драмы постоянно, театральные разводы с не менее пафосными примирениями, тарантиновские истерики на тёмных лестничных клетках, исступлённое битьё фамильного хрусталя об пол и гордые уезжания к маме в другой город среди ночи на перекладных.
Трата семейного бюджета на то, про что и писать-то сейчас не стоит лучше от греха, совершенно идиотские профессии, которые волокли за собой по второму кругу всю эту как бы богемную публику в дом, жрать мои щи, пить мою стопочку, прокуривать мои ковры и не давать моим умненьким детям никак родиться, потому что о каких тут детях речь, когда вокруг вот это вот всё, а их потенциальная мать, демонически хохоча танцует в три часа ночи под далеко не танцевальную, хотя вполне громкую и бодрую музыку.
С нынешней-то бабой мы конечно ничего, потише живём, ибо оба за ЗОЖ, и в дому оттого теперь порядок и сало на чёрном хлебе имеется. Да и щи бывают на регулярной основе наваристые.
Но отказ от вредных привычек ещё не гарантирует отсутствие припезди, так что и эта, нынешняя баба — тоже ебанутая, не буду кривить душой.