Одно из главных поэтических переживаний последнего времени случилось у меня во время выступления Динары Расулевой, когда она читала стихи, смешивая татарский, русский, английский и, кажется, немецкий, объясняла строение этих стихов и их смысл и вообще раскрывала, насколько это возможно, болезненный процесс обретения собственного языка – не в смысле «поэтического», а самого настоящего, бытового, разговорного. Перформанс Динары был посвящён прорастанию этого языка буквально сквозь кожу, сквозь биографию и воспоминания.

Первая опубликованная проза Динары – только что вышедшая повесть с прекрасным названием «Травмагочи» – говорит примерно об этом, но совсем иначе. Её главная героиня, Диляра, живёт в, так сказать, параллельном Берлине – удивительной среде обитания, чем-то похожей на ту, в которой обитали Колен и Хлои из «Пены дней»: одежда из человеческой кожи стонет, пельмени говорят, а сама Диляра работает заместительницей Смерти – ничего особенного, работа как работа, хотя иногда тяжело. По условиям контракта Диляра стирает собственную память, так что трудится на этой работе столько, сколько себя помнит, буквально. Однако в какой-то момент она, не справившись с отсутствием прошлого, начинает придумывать / перепридумывать / «вспоминать» собственное прошлое, смерти близких, детство, радости и обиды, и в какой-то момент начинает говорить на языке, которого не знает – «не знает». Такая история.

Поразительным образом Динара, работая над этой тончайшей выделки книгой, перепридумывает навязший в зубах автофикшн. Оказывается, о собственных травмах – настоящих, невыдуманных, совпадающих с непережитой травмой целого народа, лишённого собственного языка и собственного прошлого, – можно писать увлекательную сюжетную прозу, изобретательную, с остроумными диалогами и узнаваемыми деталями.

Расулева перемешивает русский, татарский и английский языки, прозу и поэзию, и пишет шокирующий жёсткий текст об обретении собственной идентичности. Неожиданная и очень сильная книга, которую, что немаловажно, крайне интересно читать. На наших глазах рождается совершенно новая литература. Настоятельно рекомендую.

Издательство SHELL(F).

За вчершний день прочитала книгу Ларисы Муравьевой «Написано в Западном Берлине», было не оторваться.

Из-за мобилизации героиня вместе с мужем репатриируется в Израиль, а после уезжает работать в университет в Берлине. Ее Берлинские будни наполнены чтением новостей с новой (не ставшей любимой) родины и разговорами (скорее, молчаливым и внимательным слушанием) разговоров коллег и студентов по поводу этих новостей. С каждым новостным заголовком, с каждым лозунгом, написанным на стене, с каждым флагом, вывешенным в окне кампуса, внутри героини растет ощущение пустоты и одиночества.

А внутри меня росло ощущение ужаса и надежды.

Уже в начале романа я поняла, что у нас с героиней очень разные новостные ленты, книга не только об этом, но я не могу не думать про информационные пузыри, в которых мы существуем. Стенки наших пузырей не тонки и отнюдь не прозрачны и нам сложно понять людей из других пузырей – ты что ли не видела, не читала, не слышала, как ты можешь чувствовать иначе? Но мы правда не видели, не читали, не слышали, потому что алгоритмы уже отфильтровали заголовки под наши точки зрения. Случайно встретив тексты из чужих пузырей, мы немедленно считываем все их недостатки – обобщения, упрощения, манипуляции. Мы правда чувствуем иначе. Мы эти тексты не читаем.

Не представляю, сколько мужества и жгучего желания рассказать свою историю нужно для того, чтобы издать сейчас книгу, важное место в которой занимает Палестино-Израильский конфликт. Герои книги раз за разом пытаются высказаться по этому вопросу, и терпят неудачи, и остаются в рамках собственного пузыря, и вызывают у людей из других пузырей только гнев. И все тонет в гневе – герои новостей, читатели новостей, читатели книги.

Я читала книгу со смесью ужаса и надежды. Ужаса от огромного разрыва между нами. И надежды, что в какой-то момент наши с героиней пузыри сомкнутся хоть немного и картинка станет объемней, хотя, конечно, из-за этого никому из нас не станет ни проще, ни легче.

Это не тот вопрос, не то место, где хорошим людям просто и легко.

Мне страшно представить, какой может быть реакция на эту книгу. Потому что я сама прожила множество реакций внутри себя, пока читала. Эта книга вызывает тебя на бой. Эта книга делает автогероиню – и авторку – невероятно уязвимой.

Но, что интересно, и это имеет прямое отношение к читательской реакции, в отличие от других книг на темы, которые горят огнем прямо сейчас (всякая любая запрещенка), прямо сейчас эта книга, пожалуй, могла выйти только на русском языке.

Чтобы узнать, произошел ли контакт пузырей, вам придется дочитать книгу до конца, но это того стоит.

1 июня в издательстве shell(f) вышел дебютный автофикшн исследовательницы современной литературы, кандидата филологических наук, специалистки по современной французской литературе, нарративной теории и теории медиа Ларисы Муравьевой — хроника разлома и пересборки идентичности на фоне эмиграции. В этом тексте личное переплетается с политическим, а опыт пересечения границ становится отправной точкой для поиска опоры в языке. Расколотое в эмиграции «Я» дублируется расщепленными пространствами в тексте: Тель-Авив и Берлин становятся не только географическими, но и внутренними ландшафтами, исследуя которые героиня подробно фиксирует утраты и делает собственный опыт объектом пристального наблюдения.
Приглашаем на первую презентацию книги 17 июня в 19:00. Вместе с Ларисой книгу представит редактор этого текста, поэт, прозаик и критик Денис Ларионов.

Зарегистрироваться можно здесь

травмагочи

В Берлине снимают много сериалов и кино. Я хожу в парикмахерскую прямо рядом со школой, куда ходила дочка Лидии Тар, во время беременности дважды в месяц я ходила в филармонию, где она работала и превышала свои должностные полномочия. Можно пройти по всем местам съемок sense8 или Неба над Берлином, или по все адресам Набокова. Можно найти тот самый мост над Шпрее, откуда не вернулась Альчук. А теперь все больше книг молодых русских писательниц написано в Берлине и про него. Это особая привилегия, узнавать, можно не представлять места из книги, они уже в деталях нарисованы памятью.
С Казанью так не было, всем известно, что за пределами Москвы и Питера в России ничего не происходит. Снимать там можно только беспросветную социалку, желательно про безымянные или даже анонимные города. Только недавно появились вампиры из Смоленска и секс-работницы из Кубани. Еще казанские гопники, в лучшем российском сериале всех времен, правда его тоже снимали где-то в другом месте.
Совсем недавно моя подруга Света Лукьянова написала книжку про Бугульму и Казань, часть которой происходила в знакомых мне ТЦ, на улицах, которые я помню такими, какими они в книге, а не такими какие они есть сейчас. А еще в здании школы и университета, где я тоже училась. Я знала всё про эти места. Как они пахнут, о чем там говорят и о чем молчат, сто там чувствует девушка я в своём молодом неуютном теле и почему оттуда хочется сбежать. Это невероятная удача, когда твои подруги писательницу, художницы и музыкантки, они будут делать искусство про тебя и для тебя, потому что какими разными мы бы ни были, мы вдыхали и ели одни и те же молекулы так долго, что какая-то неизменная химия и физика наших тел и умов навсегда останется идентичной. Если взять капли нашей крови, то ученые в них найдут Кольцо, Квартала, Горки, топографию берегов Волги и Казанки и меню уже закрытого Дома Чая на Баумана. I’m
Когда я читала роман Динары Расулевой Травмагочи, я чувствовала словно играла в игру Hades в режиме бессмертности, было бессовестно легко. У меня были готовые лица, интерьеры и ландшафты для этой книги про два моих города. Чувство места очень важно в этой книге. Там важны улица Даурская и Габишева, вьетнамский и колхозный рынки, которые успели сменить свой внешний вид на куда более приличный, но оставили грязные следы в моей душе.
Квартиры в книге еще важнее. В них проходит почти всё действие романа, это обыденные помещения: места жизни и места смерти. Границы квартир непроницаемы как ничто другое. В них содержатся целые языки и даже целые вселенные.
Мне представляется, что в советском союзе часть мест снаружи жилья была номинально общей, осколок ранесоветской мечты о коммунальном ( в смысле совместном) сожительстве или это был способ привезти в город чуть-чуть деревни. Хоккейные коробки среди дворов, кластеры садов и школ окруженных домами, вроде того, где учились я и Света. Представьте себе дедушек играющих в шашки или нарды, к турников, теперь представьте как места эти дичают и постепенно приходят в упадок. Чем интенсивнее хаос усиливался, тем меньше эти месте казались дружелюбными. Вместе с этим чувство контроля над внешним миром испарилось и людей в домах-се человейниках оставался один инструмент контроля над окружающих им миром — из собственная теперь квартира. Они ставили стальные двери с обивкой, делали евроремонт, вообще весь достаток выливался в их компактное жилье: в отделку балкона, плитку, линолеум и ковры. Но между своим пространством обывательского уюта и неуютным пространством города оставался ничья земля, лиминальное пространство подъезда, лестницы, лифта, пролетев и мусоропроводов. Между дверью подъезда и дверь квартиры как между двумя порталами лежал какой-то параллельный и общий для всех мир нигде. Я сама написала об этом стихотворение, и именно это пространство приходит во сне героине романа Диляре. Там происходит что-то страшное, с чем нужно столкнуться, что можно решить только смертью.

Хотя на самом деле смерть прячется не там где страшно, она открыто приходит туда, где до этого был дом, она ложится на разложенный диван в зале-гостиной, беспардонно роется в холодильнике и рассыпает крошки на полу.
Когда Динара пишет про свою квартиру с видом на лес, я думаю про квартиру, которую купил папа в середине 90х на улице Ноксинский спуск. Самой реки Ноксы уже, кажется, нет, там стоят ТЦ и где-то рядом под землей ходит метро. Тогда 30 лет назад с балкона этого дома был виден лес, город кончался прямо за ним, потому что все вокруг было новым, город был словно у подросток, который вырос слишком быстро и его руки торчат из рукавов недавно купленной куртки.
Эта квартира должна была стать моей, когда я вырасту, и вот я выросла и квартира продана. Она всегда казалась мне волшебным местом, не только из-за сказочной рощи около Ноксы, но и потому что там была антресоли, где лежали мои детские книги и еще потому что я была там всегда с десяток раз. Папа был прописан там и поэтому никогда не шлю голосовал, туда нужно было почти час ехать на автобусе или машине. Ноксинский спуск была так далеко от Голубятникова, практически на другой планете. Это кажется таким странным сейчас, когда во время поездки на Сицилию мы построили все наше время там вокруг даты польских президентских выборов и единственного места на острове, где поляки могли на них проголосвать. Тогда граница контроля для нас проходила близко к живому телу, и не распространялась на избирательные участки в чужих школах.
Если забывчивая поневоле Диляра — это понятный двойник Динары, то как же объяснить, что мы с ней тоже двоимся? Мое чтение текста было сравнимо с процессом проявки пленки. Я накладывало собственную память на её, иногда образ сходился с точностью до миллиметра, иногда две картинки, как в двойной экспозиции создавали что-то совсем новое.
Этот текст, конечно же, про меня саму, а не про роман. А книжка Динары про утрату, память и жизнь после этих двух вещей, иногда смешная, иногда совсем наоборот. Ну все пошла читать следующую книжку shell(f), в этот раз Ларисы Муравьевой.