Помню, что морковка для глаз полезна, а фасоли наешься — пердеть начнёшь.

Помню, что у кошек девять жизней.

Помню поговорку: «В день по яблочку съедать — век болезней не видать».

Помню воздушный рис — крупу, которая из пушек вылетает.

Помню гномиков с пачек рисовых хлопьев: Хрустяшку, Трескунчика и Хлопуна.

Помню пепельницу в виде домика, и когда папиросу гасишь (сквозь дверной проём), из трубы дымок выходит.

Помню Рудольфа, красноносого северного оленя.

Помню держатель для зубочисток в форме птички, которая брала клювиком и выдавала по зубочистке, если что-то там (что?) с хвостиком ей проделать.

* * *

это работа:
смотреть в землю так
чтобы она не ушла из-под ног,

и забота:
держать в себе жизнь
даже во сне
когда
становится легче
от неё — от тебя, твоей яви —
совсем оторваться.

#стихи #опытсна

#стихи_девяностых_годов

Позавчера был юбилей ДГВ, не мог пройти мимо этого события. И дело не в том, что я многим обязан его текстам (и поэтич., и критич.), а в том, что его стихи и поэмы 1990-х неожиданно заиграли новыми красками, мб немного стускленными, но от этого ставшими только выразительнее, увернуться невозможно.

ДМИТРИЙ ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН

ВЕНЕЦИАНСКОЕ УТРО, ИЛИ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННЫХ ГЕРОЕВ

1

Я доигрался - и баста! Я, Venezia, в ауте, дома.
Резидент республики пополанской, -
паяц Ваш покорный -
в свой город
вернулся.
Иллюминирована, как прежде,
Адриатики патологическая зелень.
У Ferrovia встретил меня связной - дипкурьер турецкий,

2

от организации мне передал симпатическую шифровку.
Я прочитал в профанации молчанья,
что меня ожидает
блок ада
в бункере
под Сан-Микеле, поскольку
в задании я проявил героинизм немалый,
и протекцию от... гарантирует мне мавританская крыша.

3

Крупнокалиберный "дант" я спрятал под фрак от анджелико,
надел пуленепроницаемую бауту, -
мимо мраморных драпировок
палаццо
прокрался
к цементной прохладе
лагуны, где в позах капитулянтов
компания кокаинистов у львиного столба распростерлась.

4

Туристические циклопы видеокамер и поляроиды-монстры
снимали соборов карминовые кораллы -
"все в оливковом креме
времени", -
как говорила
моя Цинтия Кавальканти
мне, стареющему эротоману со стажем
отчаяния мизантропии скуки горечи мизогинии.

5

В дымовой парче павильонных съёмок просквозил сумасшедший
трамвайчик (по-местному "вапоретто")
по канала полиэтилену.
Я уединился
в техно-клуба
продымленную крипту,
и в чесунчовом трико официант-путти
подал термобумагу для амальграммы и два жирондоля.

6

Я сперва положил намыленный глаз - гедонизма коллектор
на тинейджера-американку, с лиловой
пентаграммой ссадины
на коленке,
под бахромою
от джинсовых шортиков;
кабалистика её имбирной улыбки -
alas! - относилась совсем не ко мне, а к соломке в коктейле.

7

Под колоннадой столика каучуковые подошвы
её кроссовок подметали руины
окурков и шприцев.
Я подумал:
предметы,
сосланные в мусоропровод
времени, - полуфабрикаты искусства,
суррогат пустоты в прозрачной вакуумной упаковке

8

реальности, монохромной, хоть колёсами закинься
и, развалившись в пластмассе кресла,
взирай себе на пейзажи
олеографий
a la Каналетто,
как в дюралевый гидроомнибус
грузят цистерны с химикатом взрывоопасным,
и в канал оседает атомным грибом отражение кампанилы.

<...>

Полностью здесь https://www.vavilon.ru/texts/golynko1-5.html

Помню комиксы про молодожёнов.

Елизавета Мнацаканова

…Одно лишь прошу иметь в виду: с Москвой я ничего общего никогда не имела. Правда, я находилась в черте города 30 лет и пыталась жить, но ничего из последнего не вышло. Всё, что мне удалось спасти: немного себя (мешочек костей), маленького сына (ещё мешочек), кое-какие рукописи (их вывез H. Böll в 1972 г.), — произошло по недоразумению и вопреки Москве и москвичам. Никого я там не знала, знать не хотела, и меня никто не знал. Никто не знал, что я пишу, и ну их всех совсем. Ужасный город, давно мёртвый, мёртвая жизнь, мертвецы вокруг — вот всё, что я видела и знала. Конечно, были кое-какие знакомые, напр., Д. Д. Шостакович, кот. и дал мне деньги на отъезд, не то откуда бы мне взять? Дал-то не он, но его жена, да это всё равно: он знал, конечно. О моих работах и он ничего не знал, да это его, думаю, и не интересовало, хотя мы встречались довольно часто: приглашали к чаю и к ужину. С одного такого ужина (60 лет ему исполнялось) я сбежала, не в силах вынести тостов и спичей. Вот и всё, пожалуй. Вспоминаю с любовью только Сашину няню, да она не москвичка, а из Костромы. У Саши, моего сына, до сих пор северный акцент, на «еее». Москву не вспоминаю, а если вспоминаю, то так, как мои нек-рые друзья, побывавшие в Освенциме, вспоминают Освенцим. Правда, были ещё долгие закаты на перекрёстке 3-й Миусской и 2-й Тверской-Ямской, был Малый Зал Консерватории, где мы играли сонаты Бетховены, был Малый Кисловский, где из открытых окон Малого Зала слышен был Моцарт и тот же Д. Д., да только мне всегда казалось, что и эти кусочки чего-то моего — не мои, что я их украла у злобного города, а он, в свою очередь, украл и разорил мою жизнь. Всё-таки иногда закаты вспоминаю, но и это теперь разорено и украдено гг. Солж. и Ко. Теперь Москва — это они, самозванцы и узурпаторы. Как подумаешь: какая это наглость — все эти людишки, «функционеры власти». Нет, никогда я себя не идентифицировала с этими Чингисханами, и впредь не хочу. Если вы, Monty, хотите что-либо писать о моих работах, то напишите, что они, хотя и сделаны в Москве, но ничего с ней общего не имеют. Они сделаны не в Москве, но у смерти в гостях, и мыслями в Моцартеуме. Да, Моцарт. За его страницами, Monty, открывается длинная улица, залитая солнцем, шпиль собора св. Стефана, альпийские луга и бесконечность альпийских пространствий. Альпы инспирируют людей. Ницше говорил, что самые лучшие мысли приходят ему в Альпах. Он работал только в альпийских деревнях (Sils-Maria). Может быть, Москва потому такое место стечения всякого злобного сброда и скверны, что расположены в котловине? На болотах? Я не знаю, и не хочу знать.

(из письма Константину Кузьминскому, сер. 1980-х)

Помню комиксы про людей, выброшенных на необитаемый остров посреди океана.

Помню ежегодные фотоальбомы в школе, как подписывали их друг другу и ещё вот это: «У роз прекрасный, у фиалок — жалкий цвет, я вот красавцем вышел, а ты — нет».

Помню один групповой снимок из школьного фотоальбома, где на заднем ряду один мальчик показывал фак.