Марина Цветаева

Я счастлива жить образцово и просто:
Как солнце — как маятник — как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой — как всякая Божия тварь.

Знать: Дух — мой сподвижник, и Дух — мой вожатый!
Входить без доклада, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато, —
Как Бог повелел и друзья не велят.

О её поэзии читайте в статьях «Серебряный век: вне направлений, между направлениями», «Серебряный век: переформатирование» и «Классики Серебряного века в новые времена».

Настало время снова поговорить о долгожданных переизданиях книг! В очередном выпуске «Репринта» — роман Анастасии Цветаевой, произведения Екатерины Бакуниной, книга писем Андрея Платонова, давно не выходивший классический французский роман и собрание политической публицистики Валерия Брюсова.

Представляем новый выпуск «Литры» — подкаста для учеников и учителей, для детей и родителей, для тех, кто любит читать и тех, кто любит рассказывать о чтении! В этом выпуске Марина Павлова и Оксана Смирнова обсуждают одну из самых известных книг XX века — «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери. Почему антиутопия, в которой сжигают книги, всё-таки даёт читателям надежду? Как написан роман Брэдбери, какую эволюцию совершает главный герой Монтэг и что символизирует механический пёс?

Слушайте «Литру»!

Apple Podcasts: https://lnnk.in/guiz
Яндекс.Музыка: https://lnnk.in/attb
Castbox: https://lnnk.in/juiu
Mave: https://lnnk.in/artw
YouTube: https://lnnk.in/aFrG

​​Не стало Шамшада Абдуллаева — поэта и прозаика, основателя ферганской поэтической школы. Мы писали о его прекрасных стихах в недавних наших лекциях — а теперь, увы, нужно привыкнуть к мысли, что новых стихов не будет. Светлая память!

РИСК

Ни на чьей стороне сейчас, когда-то, в любой обстановке;
только начать нужно с конца, не мешкая, тут же:
с богатством сдавшегося не знаются никакие дары.
Пшеничное поле, мраморопильня, чигирь,
пчела, раздавленная в том месте,
где остался след раздавленной пчелы.
Кто-то тянет правую руку над столом к лепёшке
медленно-медленно, словно сюда
вовремя подоспела внимательность плавного озарения, —
глорификация простого жеста,
за которым вьётся рой солнечной пыли.
Как давно это было? К ненужному снова
приходишь — теперь
скупой безымянностью, лишённой полюсов,
скудостью никчёмного ухода,
что в своей стёртости никогда
не истощится. Или не так?..
По счастию, ответа нет
в твоей долине, куда небеса
сегодня льют карминный свет.

К СТАРОЙ ИДИЛЛИИ

Каскады арыка,
урючина, корни крапивы, пепельный дом
(он сорвался когда-то с твоих размышлений,
как пуговка с белотканой рубашки) —
ты скомкан до зрения,
и взгляд твой ширится, как время,
что отделяет следы
от твёрдых ступней торопливых пацанов,
затаивших удаление в сердце и меткую брань.
Калитка твоя —
последняя складка ошарашенной улицы.
Перед тем, как войти,
ты увидишь старую женщину за
поворотом селенья
с узелком на уступчивой голове
и вопросом в дыхании, как песня.
И тогда станет ясно:
как звуки, что ощупью тянутся к смыслу,
ещё не привыкнув к себе,
так и ты, очевидно, искал этот мир,
словно примета его, неизменность.
Что дальше?

НА ОБРАТНОМ ПУТИ

Летний день, чёрная бабочка, дорога;
буколическая троица, но скворцы голосят:
нигде, никогда. У последнего откоса
мы сбавили ход. Сонные собаки в сияющей духоте
пропустили мимо красных болячек в глазах
наш ничтожный ковчег — вниз, вниз;
куда же прибьёт эту мрачную урну?
Откуда мне знать. Волосы
твои стекали за спину — такие длинные, что в них
запуталась оса; пришлось
убить её. Мясистая желтизна и жало, неизменно
сверху или сбоку настигающая мир,
но бедное зрение (от встречного ветра) двоилось,
как змеиный язык. Под стеклом
повторилось чёрное мельтешение: сплошной
бестиарий. Вперёд,
назад — не всё ли равно.

​​Тяжёлый день. В Одессе скончался Аркадий Штыпель — украинский поэт, писавший в основном по-русски, виртуозный мастер словесной игры, не жертвовавший ради этой игры глубиной. Светлая память!


бабочка вот кто сиятельство
(шёлк золотая тушь)
чешуекрылое доказательство
переселенья душ
каллиграфическое ресничество
(клякс голубые львы)
все наше сочинительство
не от большой любви
в пышный свой лепест увязывая
горы и облака
кто вы ореховоглазые
крылышки исподтишка
замертво кружатся совки
но на Большом Чертеже
эти ночёвки и днёвки
плечики личики бровки
неразличимы уже

***

хляби хлюпали
капли плюхались
птички хохлились

осени тихая плохопись

хворостяные хворости

и ветер улиц ненароком
метлой по окнам прорябит
и прыг-поскоком прыг-поскоком
чего-то там разбередит

разбередит растеребит раздербанит
охмурит околдует обманет

черновик черновик
скоро ляжет беловик

бу-
мага
гу-
манна

🔺Борис Пастернак читает телеграмму о присуждении ему Нобелевской премии. Переделкино, 24 октября 1958 года

​​Еще одна потеря вчерашнего тяжёлого дня для русской поэзии: на 89-м году жизни скончался Владимир Микушевич — поэт, религиозный философ и блистательный переводчик. Он оставил нам переводы из Шекспира и Гёльдерлина, Бодлера и Рильке — а последней его работой стал новый перевод «Фауста», выхода которого в свет он, увы, не дождался. Светлая память!

МОРЕ БЕЛОЕ ЦВЕТОВ

Дом ветшает, глохнет сад;
Принимая год за сутки,
И живу я наугад,
Несмотря на предрассудки.

Средь коллег или калек
Образованные слизни,
Называть привыкли век
Продолжительностью жизни.

Пусть у них я не в чести,
Привечаемый публично;
Сад готовится цвести,
Остальное безразлично.

Я пожертвовать готов
И восходом, и закатом
Морю белому цветов
С чуть заметным ароматом.

Так чего ещё я жду?
Пахнет солнцем и луною
В пробудившемся саду
Без меня или со мною.

ПЁТР

В Гефсиманском саду постарели маслины от слёз.
В эту длинную ночь разучились деревья молиться
Посторонних обнюхать костёр норовил, словно пёс,
Он осматривал двор, он заглядывал пристально в лица.
Домочадцы и чернь городская толпились кругом,
Горький дым по привычке глотали, не чувствуя вкуса.
Грелся Пётр у костра, не решаясь подумать о том,
Что за дверью тяжёлой допрашивают Иисуса.
В Галилейское море корабль уходил поутру.
Сорок дней перед этим учитель постился в пустыне.
«Много рыбы в сетях, — на закате сказал он Петру, —
Будешь вместе со мною ловить человеков отныне».
Много рыбы в сетях. Так зачем же три года подряд
Раздаваться в ушах продолжает заветное слово?
Почему-то ночами усталые плечи болят,
Словно давит на них непомерная тяжесть улова.
Облизнулся костёр, наглотавшись ночной темноты.
Брызнул голос в лицо ненавистными бликами света:
«А скажи-ка, приятель, на этой неделе не ты
Приходил в синагогу с прельстителем из Назарета?»
Разрастается смерть за воротами тенью креста.
Приближается срок. Миллионы гвоздей наготове.
«Я не знаю его», — наконец, произносят уста.
И слова на устах запекаются каплями крови.
«Я не знаю его», — про себя повторяют и вслух,
Испугавшись непрошенной, неотвратимой свободы.
И в холодной вселенной кричит ежегодно петух,
И кровавые слёзы текут, как весенние воды.

1965

КОГДА Я БЫЛ ОДИН...

Когда я был один, я не был одинок,
Как Гёльдерлин сказал: меня взрастили боги.
Моим наставником был пушкинский пророк,
Мне Гоголь по ночам внушал свои тревоги.

Чайковский мне открыл просторы зимних грёз,
Врачуя грешный мир и все его изъяны;
Вверяясь музыке, поверил я всерьез,
Что адресовано лишь мне письмо Татьяны.

Но не смолкающий повсюду до сих пор,
Всё неотступнее, назойливей и строже
Преследовал меня однообразный хор,
Где каждый с каждым схож и все – одно и то же.

В чередованье лет, и зим, и вёсен мне
В преддверье вечности запомнился навеки.
Рай, то есть радио, тарелка на стене
И полки пыльные чужой библиотеки.

И неотвязнее часов день ото дня
Без комментариев и выкладок подробных
Одна и та же мысль преследует меня:
Ад — одиночество среди себе подобных.

2020

Настасья Филипповна, как и князь Мышкин, чутко откликается на тех, кто её окружает. Только не словом и не разговором, а действием.