БАТУ-ХАН: попытка биографии. Часть первая. Тяжёлое наследство и сложные щи.

Хан Бату - царь Батый русских летописей - для изучения очень непрост.

Один и тот же человек въехал в историю как величайший разрушитель, в одну цену со своим яростным дедом, и как один из самых впечатляющих творцов системы. Само это прозвище, которым чингизида Бату наградили посмертно, очень о многом говорит. Если пытаться перевести это с имперского монгольского, то получится "справедливый", "праведный" - или даже скорее "правильный" хан - как бы "живущий по верным понятиям". И ведь они воспринимали это очень серьёзно. Авторитет этого человека был таков, что через годы и годы после его смерти на его установления ссылались, как на финальный довод в любом споре. Когда Калита пытался выжать из новгородцев дополнительную дань, отобрать у них "закамское серебро", стоило только новгородским послам сказать в Сарае "А при царе Батые не так было заповедано!" - и ордынские власти тут же встали на их сторону против своего московского любимца.

И при этом всём - звенящее ничто на месте материальной памяти. Нет монументов. Нет торжественной усыпальницы с хвалебными надписями. Нет даже кодифицированного текста его законов. Но осталась огромная память, отражённая в первую очередь вот в этом почтительном титуле.

А ведь начиналось всё совсем не так удачно, и когда Бату, совсем ещё щенок, только начинал свой долгий путь, могло бы показаться, что шансов добиться чего-то у него ой как мало, а больше всего вероятно, что он сложит голову под ближайшим кустом.

Как сложил свою голову его отец, Джучи-хан, старший сын Чингиза.

Чингиза ли? Этого человека с самого детства преследовали ужасные и обидные подозрения. Боортэ, возлюбленная супруга Тэмучжина, во время войн за объединение Монголии попала в плен к враждебному племени, и восемь месяцев была наложницей тамошнего князя. Был ли Джучи сыном Чингиза, зачатым аккурат перед пленением его матери - или сыном истребленного со всем своим народом вожака, родившимся немного прежде срока? Сам Тэмучжин тоже мучился сомнениями, и то осыпал старшего сына милостями, то отдалял от себя. Мягко говоря, нездоровая атмосфера, и Джучи вырос человеком нервным и не очень надёжно сцепленным с реальностью. Он то и дело кидался в разные авантюры, первым вызвался в поход за пределы Монголии, регулярно пускался в крайне рискованные охоты - как будто пытался доказать всему миру, что он на самом деле самый настоящий Чингизид.

На одной из таких вот буйных облав в степи он и погиб. Упал с коня и сломал шею - уйдя из мира первым из Чингизовых сыновей, раньше даже самого Чингиза.

Есть довольно распространённое мнение, что погиб он не сам собою. И у этой теории есть определенные основания: братья Джучи не любили. Его главным врагом был второй по старшинству сын, Чжагатай - понятно, почему; если считать, что Джучи не сын Чингиза, то старшинство в роду должно бы принадлежать Чжагатаю! Братья ссорились и бешено ругались все время, однажды устроили безобразную сцену с дракой прямо во время государственного совета - и удолбавшийся об них обоих Чингиз по итогам объявил своим наследником третьего сына, добродушного и надёжного Угэдэя. Отлично, теперь оба старших ещё и начали меряться, кто из них больше виноват в потере ими обоими верховного достоинства - ненависть только окрепла. Эта рознь продлится веками, если что; Золотая Орда Джучидов и Чжагатайский Улус так и будут смотреть друг на друга волками, до самых чёрных дней Тамерлана. Но так или иначе, подозрения в смерти отца Бату пали на Чжагатая сразу же, хоть никто ничего так и не смог доказать.

Вот такое забавное наследство получает совсем ещё юный Бату - на момент смерти отца ему и двадцати нет: с одной стороны - Джучи успел завоевать немалый улус и разрешение от хана двигаться дальше на Запад; с другой стороны - половина империи считает, что кровных прав на власть у этого бладлайна нет вообще. Правда, самого Бату Чингиз-хан скорее любил; ещё в детстве не раз прилюдно называл его своим достойным внуком, брал на колени и прочее; но привязанность Чингиза - вещь ненадёжная. И кроме того, Основатель ненадолго пережил своего старшего сына. А что принесёт потомкам Джучи правление Угэдэя - было совершенно неочевидно.

Хан Угэдэй... Фигура на самом деле совершенно недооценённая. На фоне своего отца он меркнет настолько, что имени-то его не все припомнят. А между тем это был человек очень мудрый, осторожный и жизнелюбивый, посвятивший всю свою жизнь изданию отцовских черновиков упорядочиванию и приведению к гармонии чудовищного государства, возникшего в одночасье и совершенно не понимающего, что ему самому с собой делать. Угэдэй не любил войну. Вообще не любил. Воевал по необходимости, но идеалом его была такая политическая ситуация, при которой бы, по его собственным словам, "в блаженстве возлежал монгольский люд, беспечно ноги протянув и руки по земле раскинув". И он получает под начало страну, все ещё дымящуюся от крови, и семью, где половина народу смотрит волком на другую. Забегая вперёд - Угэдэй справится со своей задачей. Он проведет разумные реформы, прекратит истребление китайцев, назначит лояльных местных людей организовывать самоуправление. Но у него есть проблема. Чингиз категорически завещал возобновить и продолжить Великий Западный Поход; дойти до края степей и обеспечить имперское господство надо всеми окружающими степи осёдлыми народами. Просто так игнорировать волю Основателя было невозможно никак. Угэдэю очень, очень нужен был человек, который возьмётся за это дело, взвалит на себя ответственность и руководство и даст ему, таким образом, спокойно заниматься внутренними делами.

Ну вы понимаете, да? Они нашли друг друга. Бату увидел свой шанс, нет, свой ВЕЛИКИЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНСИЩЕ доказать всему мирозданию, что он - Чингизид по праву крови и духа. А Угэдэй получил прекрасную возможность собрать всех излишне пассионарных товарищей и сплавить их к собакам собачьим за пределы империума, чтоб они не пытались геройствовать прямо тут, на уже умиротворённых землях. Поэтому когда Бату вскочил с криком "Я, я, я, это моё наследственное направление, Чингиз обещал запад Джучи, дайте мне!" - Угэдэй с облегчением ответил "Да ты, конечно, ты, кто ж тебе запретит" - и приказал собирать войска.

Двенадцать туменов, товарищи. Двенадцать. Полных. Туменов. Это сто двадцать тыщ суровых человеческих рыл и ещё не менее трехсот тыщ дружелюбных конских морд. Силища вообще-то страшная до жути. Неудивительно, что русские летописи повышают это число чуть не до полумиллиона (которому требовалось бы полтора миллиона коней; в целом, можно было бы уже и не воевать, просто прогнать этот гигатабун туда-сюда, всё бы само от топота рухнуло). Так или иначе, задача тоже стояла огромная: взять с боя всю западную Евразию. Надо сказать, что монголы при этом географию представляли не очень, и масштаб материка оценивали несколько скромнее, чем оказалось в реальности. Но тем не менее им было вполне очевидно, что придётся впрячься хорошенько, и один полководец, конечно же, с этим не справится. Бату шёл не один.

Тонкости национальной психологии, фарфора, дипломатии и одной матери

Создание европейского фарфора неожиданно демонстрирует нации во всей красе их национальных особенностей. Причем не только европейцев. Секрет фарфора несколько веков пытались перекупить у китайцев, существовала даже статья государственных расходов — на покупку тайны производства фарфора (в том числе, к моему удивлению, было такое в России в 17 веке). Китайцы исправно брали деньги, что-то рассказывали, а секрет так и остался нераскрытым. Что очень характерно для китайцев. Так что европейцам пришлось изворачиваться как кому позволял национальный характер.

Честные немцы изобрели все сами, не без некоторой помощи Сверху (ну, все знают про парик Бётгера, я думаю). И получилась великая Мейсенская мануфактура. Нечестные немцы сперли секрет и сманили персонал. И получилась довольно средняя Венская мануфактура. Честные датчане спереть не смогли, сманить было не на что, поэтому пробавлялись как-то так и до настоящего фарфора дошли не скоро. Что до русских, то они волевым решением назначили гения Виноградова, который секрет разгадал, производство наладил, запил и умер.

Но круче всех вышло у французов. Читать про Севр особенно интересно с того момента, когда понимаешь, что вся эта история — грандиозная, очень французская и в некотором смысле крайне удачная авантюра. Потому что т.н. мягкий фарфор, прославившийся под именем севрского, собственно, фарфором не был. С некоторым удивлением я узнала также, что выдаваемый французами за фарфор фриттовый состав (фритта — это вроде как стекло с солями металлов) был известен еще во Флоренции при герцоге Франческо I Медичи. Во Франции с ним пытались выйти на рынок в конце 17 в., но дело не окупилось, а потому заглохло. Однако когда нехорошие мейсенцы заполонили рынок своим продуктом, абсолютно белым, тонким, звонким, блестящим и раскрашенным в 16 глазурей, да еще с цветочками, французы обиделись и вытащили на свет фриттовый состав. На выходе из него получался очень белый, тонкий и красивый черепок, на который к тому же очень прочно ложилась глазурь. Что хорошо. Однако глазурь на мягком фарфоре именно что мягкая и царапается обычным столовым ножом. Что плохо. Ибо, как с характерной для эрмитажников совершенной безжалостной деликатностью замечено в каталоге севрского фарфора, оный в бытовом смысле малопригоден

Однако тут начались чудеса покровительства (всем французским фабрикам было королевским указом запрещено выпускать керамику с золочением, а также росписью более чем в 1 цвет), формы (на скульпторов фабрике везло, у них 9 лет до отъезда в Россию навстречу Медному всаднику даже Фальконе подвизался, и очень удачно), цвета (глазури на мягком фарфоре сильно отличаются от глазурей фарфора твердого и по цвету, и по химии, и вообще мягкий фарфор при нагревании расширяется, а твердый довольно значительно сжимается...) и вкуса. Венсен, из которого потом фабрика переехала в Севр, стал делать вещи изумительные и непревзойденные, во многих отношениях решительно потеснив Мейсен. Ну, кроме тех небольших недостатков, что мягкий фарфор по-прежнему был в бытовом смысле малопригоден, а стоил столько, что возмутилась даже Екатерина, закупавшая в Европе картины коллекциями, шелка подводами и общественное мнение философами. За сервиз с камеями с нее запросили столько, что посол Барятинский запросил объяснений. Ему ответили, что специально для сервиза талантливые севрские мастера изобрели новый цвет глазури и новые формы посуды (уж не говоря о мелочах типа отдельной отливки каждой копии каждой вставленной в посуду камеи). А далее новизна потребовала сложить новые печи и построить для них новые корпуса.

Хан Батый. Часть вторая: "Они пришли, как лавина..."
Все, что мы о ней знаем - что она была шаманкой.
И, судя по всему, шаманкой незаурядной, возможно, одной из главных шаманов войска. В доме Чингиза была принята определенная веротерпимость, узаконенная и в Чингизовой Ясе; младший брат Бату, хан Берке, был мусульманином, сын Бату, Сартак, с детства увлекся христианством; но сам Бату до самой смерти оставался приверженцем классического монгольского анимизма, так называемого тенгрианства. Естественно, без шаманов, толкователей и проводников воли духов и предков, он в путь бы не пустился.
Первое посольство к правителям земли, назначенной целью похода - очень важное дело. Значит, Бату глубоко доверял этой женщине, а она была готова рискнуть ради его дела своей жизнью - ещё со времён Калки было известно, что русские имеют неприятное обыкновение убивать послов. Но по Чингизову закону начинать войну без посольства было категорически запрещено; войну надо было объявить, и для этого нужно было, чтоб противники выказали непокорность воле хана и Великого Неба. И шаманка, имени которой мы так и не знаем, предстала перед князем Рязани, первого русского города на пути Бату, и рязанскими боярами, и с ней пришли и встали у нее за плечами двое избранных воинов из кешика, священной и почётной ханской гвардии.
За спиной войска остался невероятный маршрут от самого Высокого Каракорума в сердце монгольских степей; провести такую массу людей и лошадей настолько далеко было настоящим логистическим подвигом. За спиной осталась стремительно покорённая и разгромленная до углей Волжская Булгария, остались приведенные к покорности и согласию половецкие, башкирские и аланские племена. Всё это задержало тумены неожиданно ненадолго; поход был объявлен в 1235, а теперь у дверей стояла осень 1237 года, и кое-кто в монгольском войске даже имел представление о том, что именно столько лет назад родился Христос.
Так или иначе, что же наша шаманка-посол предлагает рязанскому князю? А то же самое, что и всем остальным. Требования к покоряемым народам так же кодифицированы в Ясе, как и все остальное. Бату предлагает князю склониться перед ханом и признать его вселенскую власть; и в знак этого передать ему, как наместнику и вершителю ханской воли, десятую часть доходов княжества, десятую часть людей - ремесленников, воинов и прислуги, десятую часть от скота и десятую часть от коней каждой масти. Кроме того, князья должны были со своими дружинами присоединиться к походу или по крайней мере предоставить проводников.
Требования суровые, но не чрезмерные. Княжество могло выполнить их - и выжить. Но рязанцы решают иначе. Трудно сказать, что тут подействовало сильнее: недооценка сил Бату? гордость? вера? надежда на помощь других земель? Подозреваю, что сама фигура посланницы сыграла здесь негативную роль. Это Бату мог считать, что оказал Рязани честь, посылая настолько доверенного человека; а для рязанского князя "баба-чародейка" в качестве посла выглядела едва ли не оскорбительно.
Так или иначе, ответ рязанцев всем известен: "Когда мы умрём, тогда и всё ваше будет".
Что тут скажешь? Так и вышло.

Загадка, чёртова загадка. Для русских князей в этой истории характерны две особенности поведения. Во-первых, они категорически отказываются, один за другим, подчиниться монголам. Во-вторых, они так же категорически не хотят помогать друг другу. Рязань просила помощи у Владимира ещё заранее, орда Бату не могла двигаться незаметно! Юрий Владимирский отказал. Впоследствии ему на помощь тоже никто особо не придёт. Так же в одиночку будет сражаться и Галич, и Козельск, и Киев. Месяц за месяцем русские города будут с надменной отвагой вставать против войска чужаков - и гибнуть, гибнуть, гибнуть один за другим. Я не понимаю. Я не уверен, что когда-либо смогу понять.

Так или иначе, на месте Рязани больше нет города; и нет до сих пор - чудом выжившие остатки рязанцев отстроились потом на новом месте; а окрылённая первой победой армия стремительно движется дальше. Подступающая зима ей не помеха. Замёрзшие реки - великолепные дороги, а что до температур... Ну, в Монголии зимой градусник стабильно уходит за минус сорок. Ужасающая Русская Зима кажется Бату, его воинам и, что немаловажно, его лошадям очень комфортным и теплым периодом. В самый раз для войны. Реки хороши ещё и тем, что большая часть - да что там, практически подавляющее большинство - городов так или иначе к рекам привязаны, и следуя по течениям, ты так или иначе рано или поздно наткнешься на очередное княжество. Леса монголы не любят, он их почти пугает - чужой и неприятный ландшафт - а реки привычны и милы.
Кстати о реках. На пути на Русь Бату переживает самую важную встречу в своей жизни. Пройдя вдоль побережья Каспийского моря, орда выходит к устью Волги.
Волга делает с Бату и его людьми что-то невероятное. Субэдэй, конечно же, рассказывал о ней; но одно дело рассказы, другое - увидеть собственными глазами. Ни Сырдарья, ни Амударья, ни, конечно же, пересыхающие в нижних течениях и ненадёжные Керулен и Онон не могли подготовить молодых монголов к этой встрече. В монгольских источниках можно до сих пор найти фрагменты песен, посвященных Реке Рек, спонтанно сочинённых воинами Западного Похода именно тогда. Потом будут ещё, конечно; потом будут и Днепр, и Дунай; но Волга была первой, и навсегда осталась для Бату Той Самой Рекой. Он сознательно задержал отправление войск на Русь из булгарских пределов; формально - чтоб дать войскам отдохнуть, но по-моему, ему просто хотелось побыть у Реки подольше.

И что-то мне подсказывает, что уже тогда Бату начал задумываться о самом важном решении в своей жизни. О том, чтобы остаться здесь навсегда. Это пока ещё не звучит нигде, он не говорит об этом открыто - разве что, может быть, с кем-то самым доверенным, но мы этого уже никогда не узнаем. Субэдэй тот же дневников не вел и мемуаров не сочинил.

... Так или иначе, на пепелище Рязани о далеко идущих планах было думать ещё рано. Перед Бату лежала совершенно офигевшая от его появления огромная и всё ещё непокоренная Русь.

Следующей целью единой армии был, естественно, Владимир. Город вообще-то был прекрасно укреплён. Проблема была только в том, что владимирский князь, так и не дождавшись помощи, схватил дружину и поскакал собирать подмогу лично, оставив в городе сравнительно небольшие силы. Он был уверен, что монголы подойдут к стенам ещё нескоро, хорошо если к весне; большая сила, медленное движение, да ещё и целая система небольших крепостей типа Москвы, которые должны были их замедлить.

ОТ ВОЛЬТЕРА ДО САБАТОНА // ВОСПРИЯТИЕ КАРЛА XII
Писать о Карле XII сложно. Потому что, с одной стороны, перед нами человек, которым восхищалась вся Европа, интереснейшая личность, один из самых знаменитых полководцев истории, а с другой – человек, погубивший свою империю, человек, чьи войны принесли много горя, разрушения и смертей во всей восточной Европе.

В этом посте я не буду писать о своем личном отношении к Карлу XII, но хочу показать, как отношение к нему в Швеции и за ее пределами менялось в течении истории и как Карл XII рассматривается сейчас.

Началось все, как водится, с Вольтера.

Его труд “Historie de Charles XII, roi de Suéde” вышел в 1731 году, через 13 лет после кончины монарха. До сих пор это, пожалуй, самая известная из биографий короля. Эта биография должна, по словам самого Вольтера, быть поучительным уроком об опасностях «бездумных завоеваний» (folie de conquête). Карл XII получился у Вольтера ярким, но обреченным на поражение персонажем. Французский философ признавал личные качества короля: твердость его характера, силу его воли, его тактическое мышление. Вольтер сам сказал, что он «единственный король, который никогда не показал слабости». Но все его героические качества переходили в пороки, которые оказались губительными для его королевства. Его страсть к завоеваниям и славе, его упрямство, его жестокость принесли горе его стране, в противовес Петру Великому – человеку, который, может, и не был королем-воином как Карл, но зато принес цивилизацию варварскому миру. Таким образом, литературный Карл XII уже в XVIII веке представлял собой парадокс: насколько ярким примером он являлся в плане личностных качеств, настолько же ярким анти-примером он был в качестве политического деятеля.

В самой Швеции такую интерпретацию, правда, не оценили. Поздние 1730-ые – годы первой волны реваншизма за Северную войну среди шведов. Партия «шляп», правящая в это время в шведском парламенте, использует эти реваншистские настроения для мобилизации населения для войны с Россией в 1741-1743 гг.. Именно в этот момент Карл XII впервые появляется как национальный символ, образ великой Швеции, которую мы потеряли. Капеллан Йоран Нордберг пишет свою собственную биографию от лица шведского правительства, где ярко критикует позицию Вольтера. Но, так или иначе, спустя двадцать лет со смерти короля уже было ясно, что фигура его весьма противоречива.

К концу XVIII века Карл XII захватил умы романтиков. Вольтеровская «анти-примерность» его как политического деятеля никого не интересовала; а вот образ одинокого, но блестящего героя, который хочет сам решить свою судьбу и движим своими идеалами, отлично накладывался на романтизм. Карл XII стал трагическим героем. Героем, который вершил историю, который был выше добра и зла, чья энергичность в завоеваниях – не отсутствие политического мышления, а проявление личности, борьбы с несправедливым миром. В самой Швеции он окончательно закрепился как национальный символ. Король Густав IV Адольф (1792-1802 гг.) стал подражать ему в одежде и в прическе. Это, правда, не помогло ему во время войны с Россией в 1808-1809 гг., но неудача только сильнее разожгла желание отомстить России и, как следствие, обожание Карла. В 1810 г. Шведским королем был выбран французский маршал Жан-батист Бернадотт, который короновался как Карл XIV Юхан. Его имя и его происхождение как «короля-солдата» очень рифмовалось с образом солдатского короля Карла XII. В 1818 г. был написан главный шведский литературный памятник, ассоциирующийся с королем: Эсайас Тегнер написал стихотворение «Карл XII», чтение которого вслух стало обязательным элементом любого патриотического празднования. Вот перевод одной из его строф:

Столь великое сердце билось
В его шведской груди
И в радости, и в горе,
Но только ради правого дела
В неудачах и в победах
Он был вождем своей судьбы,
Он никогда не преклонялся,
Лишь пал на поле боя.
Уровень понятен.

Стихотворение это известно на всю Швецию, цитируется до сих пор и, в общем, до сих пор плотно ассоциируется с наследием Карла и каролинской эры.

В Швеции тем временем происходили разные важные изменения. Новый король постепенно становился все консервативнее и консервативнее и предпочитал решать все вопросы в одиночку, а не с парламентом или государственным советом. В общем и целом, первая половина XIX века в Швеции отмечена усиленной борьбой между либералами и консерваторами. И в пылу этой борьбы Карл XII предстает перед нами как… идеал либерализма.

Это кажется абсолютно абсурдным – ведь Карл XII является наименее ограниченным из всех шведских монархов, апофеозом шведского абсолютизма. Но все становится понятнее, если посмотреть на то, какую нишу в шведском представлении о мире занимает Россия. Союз Карла Юхана с Россией в 1812 г. выглядел неприятно. О его попытках править самостоятельно говорили, что он пытается «принести Россию в Швецию», а Крымская война 1853-1855 и польское восстание 1863 г. (во время которого много поляков бежало в Швецию) окончательно испортили мнение о восточном соседе. Россия была символом жестокости, автократии и деспотизма. А значит, главным идеалом свобод должен быть ее главный враг, человек, посвятивший жизнь борьбе с ней, защитник всех гражданских вольностей шведов – король Карл XII собственной персоной! Он наложился на идеалы национализма и либерализма одновременно, представляя собой «самого шведского из всех шведов». Особенно либералам нравилось то, как он отдавал предпочтение простоте, благочестию и морали. В эпоху барокко, запомнившуюся как эпоха пышных балов, роскошных дворцов и лживых придворных интриг, Карл XII был простым и честным человеком, движимым своими нормами морали, одетым в простой солдатский кафтан.
И если в 1840-ые и 50-ые новое обожание Карла было «оппозиционным», направленным против про-русских позиций короля, то в 1860-ые оно свою оппозиционность потеряло. Союз с Россией давно распался, Карл Юхан давно умер, в 1866 г. Швеция получила двухпалатный парламент и правительство полностью приняло националистско-либеральную идеологию. Карл XII снова стал не оппозиционным, но государственным символом, а пик восхищения им был в 1868 г., когда был открыт знаменитый памятник Карлу XII в Стокгольме. Деньги на него собирала газета Афтонбладет, до сих пор главная либеральная газета Швеции. Во время открытия статуи в школы Швеции поступил также и новый учебник истории, в котором содержалось как стихотворение Тегнера, так и детальное описание битвы под Нарвой - и то, и то представлялось необходимым элементом правильного патриотического воспитания.

Несмотря на публичное обожание Карла XII, в научной среде его оценка была не столь однозначной. Еще в 1850-х вышла историческая работа писателя Андерса Фрюкселля. Фрюкселль критиковал Карла, говоря, что его действия измотали и разорили страну. Но главной исторической работой той эпохи стали два тома историка Фредерика Фердинанда Карлсона «История Швеции при королях Пфальцского дома» (это Карлы X, XI и XII). Там он говорит о стратегии Карла XII как об ошибке и критикует короля за политическую недальновидность и страсть к приключениям. Интересные метаморфозы происходят и в литературе. Вернер фон Гейдельстам написал цикл рассказов «Каролинеры» (так называли шведских солдат каролинской эпохи). В них фокус перемещается с короля на простых солдат этого времени и рассказывается об их жизнях и трудностях. Эти рассказы до сих пор определяют публичное представление каролинской эры. Гейдельствам восхищается личными качествами короля, но признает разрушения, которые он принес государству; однако для него в этих горестях и разрушениях есть некая высшая цель - народ сквозь страдания, следуя за великим лидером, может творить великие вещи. Для Гейдельстама Карл и его эпоха – это с одной стороны трагедия, а с другой – вершина величия шведского народа.

Главным же литературным критиком Карла был Август Стриндберг. Его главным анти-карловским произведением была его пьеса «Карл XII», вышедшая в 1902 г. Она фокусируется именно на короле и на его фигуре. И это уже не романтический герой. Это сумасшедший злодей, думающий только о завоеваниях и готовый ради этого уничтожить наследие своего отца и все свое королевство. В одной из сцен к Карлу приходит один из драгун, который еще во время российского похода спас ему жизнь. Карл, слишком гордый, чтобы принять помощь от других, понижает его в звании. Драгун тогда произносит «Я сожалею о том, что спас тебя, ибо если бы ты погиб, Полтавы бы не случилось и мы сейчас наслаждались бы миром».

В 1909-1910 гг. разразился так называемый «скандал Стриндберга», когда Стриндберг и Гейдельстам писали в газетах разные статьи о короле, нападая друг на друга и пытаясь выиграть расположение публики.

В публичном поле победил скорее Стриндберг. Его пьесы повлияли на общественное представление о Карле XII, и ко Второй Мировой войне образ Карла потерялся. Использовать его одновременно с политикой нейтралитета было очень неудобно, особенно когда Риббентроп, убедившись, что Швеция не собирается помогать Германии воевать с СССР, обвинил шведское правительство в том, что у них «пропал дух Карла XII». Кстати об этом: крупнейшую из до сих пор написанных биографию Карла XII написал Отто Хайнц, немец, в 1936 г. Вот как он писал о Карле:

«Это один из трагических пионеров борьбы за всемирно-историческое торжество германской расы…

… Если громадная экспансионистская мощь [Советского союза] еще раз обратится против Запада, то новому Карлу придется возглавить один из народов германской расы, дабы гений германский не был затоплен массой с Востока»
Ну, тут комментарии излишни.

Послевоенные историки же также вернулись к стандартному взгляду на Карла – он был талантливым военным командиром, но, пожалуй, никудышным политиком. Знаменитый популяризатор Ханс Виллиус пришел к выводу, что Карл XII был, в конце концов, еще мальчишкой во время войны – и во многих аспектах так и не повзрослел.

Наверное, главным научным вкладом послевоенного «карловедения» стала биография Рангхильды Хаттон. Видная британская ученая, норвежка по рождению, написала подробнейшую английскую биографию Карла XII. Хотя она явно симпатизирует своему герою и ученым «новой» школы, ее труд сделал очень многое для создания более-менее непредвзятого образа короля. В общем-то от ее исследований строятся многие современные биографии и труды, посвященные непосредственно Карлу.
В современной Швеции Карл XII снова вернулся на публичную сцену – на этот раз в качестве символа правых националистских групп. Он стал символом борьбы за «чистую» Швецию, против иммигрантов и «орд с востока». Это делает обсуждение Карла еще более затруднительным, потому что его образ фактически приватизировали себе нео-националистские группировки. Громким является случай с рок-группой Ultima Thule, которая записала альбом Karoliner и ее собственное исполнение стихов Тегнера.